– Но… Я хочу закончить книгу. Хочу увидеть, как там все обернется. – Он помолчал. – И я хочу, чтобы вы тоже увидели. Писателю незачем писать, если его работу некому прочесть. Вы понимаете, о чем я? – Да… – вздохнула она. – Я хочу знать, что там будет. Мне кажется, это единственное, чего я еще хочу в этом мире. – Медленно, явно не сознавая, что делает, она поднесла пальцы ко рту и принялась слизывать с них крысиную кровь. Пол сжал зубы, мрачно твердя себе, что его не вырвет, не вырвет, не вырвет. – Это как в детстве – ждешь, чем кончится киносериал. Внезапно Энни повернулась к нему. Кровь на губах была очень похожа на помаду. – Позвольте мне повторить предложение, Пол. Я могу принести ружье. Могу положить конец всему для нас обоих. Вы неглупый человек. Вы знаете, что я ни за что не позволю вам покинуть этот дом. Вы ведь об этом давно знаете, верно? Не отводи глаза. Если она заметит, что ты отводишь глаза, она убьет тебя. – Да. Но все когда-нибудь кончается, правда, Энни? В конце концов мы все уходим. Призрак улыбки в уголках рта; короткое, почти нежное прикосновение к его щеке. – Полагаю, вы думаете о побеге. Я уверена, крыса в ловушке тоже об этом думает – на свой лад. Но вы не убежите, Пол. Может, вы бы и убежали, если бы действие происходило в одном из ваших романов. Но мы не в романе. Я не могу вас отпустить… но могу уйти с вами. Внезапно ему захотелось сказать: Ладно, Энни, давайте кончать все это. Но необходимость жить и воля к жизни – а в нем оставалось немало и того, и другого – восстали и подавили секундную слабость. Да, слабость – вот что это было. Слабость и трусость. К счастью или к несчастью, у него не было душевной болезни, которая побуждала бы его сдаться. – Благодарю вас, – сказал он, – но я хочу окончить начатое. Она со вздохом поднялась: – Хорошо. Наверное, я должна была знать, что вы так решите; ведь, как видно, я приносила вам лекарство, хотя сама этого не помню. – Она хихикнула – издала короткий безумный смешок, но лицо ее оставалось расслабленным, как будто она была чревовещательницей. – Мне надо уехать на какое-то время. Если я не уеду, тогда ваши или мои желания не будут иметь значения. Потому что я кое-что делаю. У меня есть одно место, куда я езжу, когда чувствую себя так. Одно место в горах. Пол, вы когда-нибудь читали «Сказки дядюшки Римуса»[27]? Он кивнул. – Помните, как Братец Кролик рассказывает Братцу Лису про Место для Смеха? – Да. – Вот так и я называю то место. Мое Место для Смеха. Помните, я вам говорила, что возвращалась из Сайдвиндера, когда нашла вас? Он кивнул. – Так вот, это неправда. Я соврала, так как тогда еще плохо вас знала. На самом деле я возвращалась из моего Места для Смеха. У меня там табличка на двери есть. МЕСТО ДЛЯ СМЕХА. Иногда я там вправду смеюсь. Но как правило, плачу. – Энни, вы уезжаете надолго? Она уже медленно плыла к двери: – Не могу сказать. Я принесла вам капсулы. Так что с вами все будет в порядке. Принимайте по две каждые шесть часов. Или по шесть каждые четыре часа. Или примите сразу все. Но что же я буду есть? – хотел спросить он, но удержался. Ему не хотелось опять привлекать к себе ее внимание, совершенно не хотелось. Ему хотелось, чтобы она ушла. Он ощущал ее присутствие как присутствие ангела смерти. Еще долго он неподвижно лежал в кровати, прислушиваясь к ее шагам – наверху, потом на лестнице, потом в кухне; все это время он ждал, что она вот-вот передумает и вернется к нему с ружьем. Он не успокоился даже когда услышал, как хлопнула входная дверь и в замке повернулся ключ, а затем она зашлепала к машине. Она вполне могла держать ружье в «чероки». Заурчал мотор «старушки Бесси». Чувствовалось, что Энни завела его рывком. Фары зажглись и осветили серебристую пелену дождя. Светлое пятно двинулось вперед по подъездной дороге, свернуло, мигнуло и скрылось. Энни уехала, но на этот раз не в сторону Сайдвиндера, а вверх по шоссе. – Уехала в Место для Смеха, – прохрипел Пол и сам засмеялся. У нее есть Место для Смеха, и у него тоже. Она уехала в свое Место для Смеха, а он остался в своем. Дикий приступ веселья, однако, прошел без следа, когда он кинул взгляд на трупик крысы в углу комнаты. Ему пришла в голову неожиданная мысль. – А кто сказал, что она не оставила мне еды? – спросил он пустое пространство и рассмеялся еще громче. Пустой дом – Место для Смеха Пола Шелдона – казался ему обитой войлоком палатой психа. 16 Два часа спустя Пол снова открыл замок спальни и во второй раз протиснулся в кресле в чересчур узкий дверной проем. Он надеялся, что во второй и в последний раз. На коленях у него лежала пара сложенных одеял. Все припрятанные капсулы новрила находились теперь в пакете, засунутом под белье. Он намеревался выбраться из дома, невзирая на дождь; вероятно, ему представился последний шанс, и он собирался им воспользоваться. Дорога на Сайдвиндер идет под гору, асфальт мокрый, скользкий, темно хоть глаз выколи; и все же он попытается. Жил он не как герой и не как святой, но ему не хотелось умирать, ощущая себя как экзотическая птица в зоопарке. Ему смутно вспомнилось, как однажды вечером он пил виски в Виллидже[28] (если когда-нибудь он еще раз окажется в Виллидже живым, то опустится на то, что останется от его колен, и запечатлеет поцелуй на грязном тротуаре Кристофер-стрит) в «Голове льва» с одним угрюмым драматургом по фамилии Бернштейн. Разговор у них зашел о евреях, проживших в Германии несколько суровых лет перед тем, как силы вермахта вторглись в Польшу и закрутились серьезные дела. Пол вспомнил, как говорил Бернштейну, чьи дед и тетка стали жертвами геноцида, что не понимает, почему евреи остались в Германии – черт возьми, вообще в Европе, но особенно в Германии – и не уехали, пока еще не было поздно. Они, вообще-то говоря, были неглупыми людьми, многие из них когда-то на своем опыте узнали, что такое антисемитизм. Несомненно, они видели, к чему идет. Так почему же они остались? Ответ Бернштейна потряс его легкомыслием, жестокой насмешкой и неуместностью: У многих в доме было пианино. Мы, евреи, питаем слабость к пианино. А когда у человека есть пианино, ему труднее думать об отъезде. Теперь-то он понял. Да. Сначала – переломанные ноги и перебитый крестец. А потом, с Божьей помощью, пошла работа над книгой. Как ни безумно это звучит, но он даже получал от нее наслаждение. Легко – очень легко – можно списать его пассивность на переломы, наркотический дурман, но главной причиной была книга. Она – и еще монотонная череда дней, медленное, постепенное выздоровление. Вот эти обстоятельства – но прежде всего проклятая глупая книга – и были его пианино. Что она предпримет, если вернется из своего Места для Смеха и обнаружит, что его нет? Сожжет рукопись? – Мне чихать, – ответил он вслух, и это было почти правдой. Если он будет жить, то сможет написать другую книгу – или даже, при желании, воссоздать эту. Но мертвец написать книгу не может, как не может купить новое пианино. Он въехал в гостиную. В прошлый раз здесь было чисто, а теперь на всех более или менее подходящих поверхностях громоздились грязные тарелки. Пол подумал, что здесь, должно быть, скопились все тарелки, имеющиеся в доме. По всей видимости, в состоянии депрессии Энни не только пускала себе кровь и давала пощечины. Похоже, ей также было свойственно объедаться и не убирать за собой. Ему смутно вспомнилось, как он лежал посреди черного облака, а в глотку ему врывалось вонючее дыхание; он почувствовал спазм в желудке. На многих тарелках лежали остатки сладостей. На дне мисок и суповых тарелок засохло или засыхало мороженое. Повсюду крошки пирожных, остатки пирога. На телевизоре застыл холмик желе, покрытый потрескавшимся слоем крема. Рядом – двухлитровая бутылка пепси и соусник. Бутыль казалась огромной, как коническая головка ракеты «Титан-2». Тусклая и измазанная жиром, почти непрозрачная. Пол сообразил, что Энни пила прямо из бутылки и ее пальцы при этом были измазаны мороженым. За весь день он ни разу не слышал звяканья столовых приборов, поэтому не удивился, что их в комнате не было. Блюдца, миски, тарелки, но ни единой ложки или вилки. На диване и на коврике он заметил грязные пятна – опять-таки большей частью от мороженого. Так вот чем был заляпан халат. Ее едой. И вот чем от нее разило. Он вспомнил, как она показалась ему пильтдаунским человеком. Он представил себе, как она сидит здесь и запихивает руками в рот мороженое или заливного цыпленка и запивает пепси, просто ест и пьет в глубокой прострации. Пингвин, сидящий на ледяной глыбе, был на месте, но множество других керамических безделушек она пошвыряла в угол, и теперь там лежала груда острых осколков. Перед глазами у Пола стояла картина: Энни, слизывающая крысиную кровь с пальцев. Красные полосы от ее пальцев на простыне. Она лизала крысиную кровь так же машинально, как поедала мороженое, желе и глазированные пирожные. Жуткие картины, но они послужили ему прекрасным стимулом не тянуть время. Ваза с сухими цветами на кофейном столике опрокинулась; под столиком валялось блюдо с засохшим заварным кремом и большая книга с надписью на обложке: ПУТЬ ПАМЯТИ. Энни, не стоит ходить Путем Памяти, когда ты в депрессии; впрочем, думаю, ты знаешь это по сегодняшнему опыту. Он пересек комнату. Прямо перед ним была кухня. Направо шел короткий широкий коридор, заканчивающийся передней дверью дома. В том коридоре была лестница, ведущая на второй этаж. Удостоив лестницу беглым взглядом (покрывающая ступеньки ковровая дорожка в некоторых местах заляпана мороженым, на перилах кое-где блестящие жирные разводы), Пол подкатил к двери. Он полагал, что если и есть для него выход из этого дома, то это кухонная дверь; через нее Энни выходила кормить животных, через нее же галопом выскочила навстречу мистеру Городской Шишке. Но и эту дверь стоило проверить. Может произойти чудо. Чуда не произошло. Он знал, насколько круты ступеньки, ведущие с крыльца, но если бы там и был предусмотрен спуск для инвалидных колясок (такое предположение он никогда не признал бы возможным в игре «Ты можешь?»), он не смог бы им воспользоваться. Дверь была закрыта на три запора. С засовом он, пожалуй, справился бы. Но были еще два замка «Крейг» – по словам его приятеля Тома Твифорда, отставного полицейского, это лучшие замки в мире. А где же ключи? Гм… давай-ка посмотрим. Может, мчатся в Место для Смеха Энни Уилкс? Даааа, сэ-эр! Дайте-ка ему сигару и бикфордов шнур прикурить! Он дал задний ход по коридору, напоминая себе, чтобы справиться с охватывающей его паникой, что он особенно и не рассчитывал на переднюю дверь. Оказавшись в гостиной, он повернул кресло и направился в кухню. Кухня представляла собой старомодное помещение; на полу – светлый линолеум, потолок обит жестью. Старый, но бесшумный холодильник. К дверце прикреплены три магнитные игрушки – ничего странного, все они изображают лакомства: полоска жевательной резинки, плитка шоколада «Херши», батончик «Тутси». Одна из дверец шкафчика была распахнута настежь, и Пол увидел полки, аккуратно накрытые клеенкой. Окна большие, так что здесь должно быть светло даже в пасмурные дни. Очень милой должна бы быть эта кухня, но она не казалась милой. Открытый мусорный бак лежал на полу, и из него вытекала тонкая струйка, сочащаяся из гнилых объедков, но не только в этом состоял беспорядок, и запах из бака был не самым мерзким в кухне. Был еще другой запах, и хотя он существовал главным образом в воображении Пола, но был не менее реален, чем запах гнили. То был запах парфюм де Уилкс – запах больного разума, запах мании. В кухне имелись три двери: две в стене слева и одна как раз напротив Пола, между холодильником и нишей для буфета. Сначала Пол направился к дверям слева. Одна из них вела в подсобное помещение; Пол догадался об этом еще прежде, чем увидел за ней пальто, шляпы, шарфы и сапоги. Отрывистого визгливого скрипа петель было достаточно. Через другую Энни обычно выходила на улицу. И эта дверь была закрыта на засов и два «крейга». Ройдманы, не войдете. Пол, не выйдешь. Он представил себе ее смех. – Гнусная, вонючая сука! Он стукнул кулаком по дверному косяку. Удар вышел болезненным, и он зажал ладонью рот. Он терпеть не мог, когда подступившие слезы застилали ему глаза, но ничего не мог с собой поделать. Паника поднималась во весь рост и спрашивала, что же он намерен делать, что же он теперь намерен делать, ради всего святого, это же последний шанс… Первое, что я намерен делать, – это как следует обдумать ситуацию, мрачно сказал он себе. Можешь еще ненадолго сохранить хладнокровие? Думаешь, у тебя получится? Он протер глаза – рыдания не помогут ему выбраться отсюда – и осмотрел стекло, составлявшее верхнюю половину двери. Это было не цельное стекло, а стеклянная панель, состоящая из шестнадцати маленьких прямоугольников. Он может выбить стекла в каждой секции, но после этого ему придется еще разломать рамы, а без пилы эта работа может растянуться на много часов. А что потом? Самоубийственный прыжок на заднее крыльцо? Великолепная мысль. Если он разобьет спину, это заставит его забыть о ногах. Да и недолго он пролежит под проливным дождем, дожидаясь смерти от переохлаждения. Тем и кончится это гиблое дело. Нет выхода. Гвоздь тебе в задницу, нет выхода. Может быть, я действительно прыгну, но, клянусь Богом, только после того, как покажу моей самой большой поклоннице, насколько я рад знакомству. И это не пустое обещание, это священная клятва. Мысль о том, чтобы отплатить Энни, помогла ему укротить панику больше, чем все выговоры самому себе. Немного успокоившись, он щелкнул выключателем, расположенным возле запертой двери. В результате над крыльцом зажглась лампочка, причем очень кстати – последний след дневного света исчез, когда он покидал свою комнату. И подъездная дорога, и весь двор были залиты водой и завалены тающими сугробами. Слегка повернув кресло, он впервые увидел дорогу, проходящую мимо дома Энни, но особой радости не испытал: эта дорога представляла собой две колеи посреди оседающей снежной массы, мокрой и блестящей, как шкура тюленя. Возможно, она и запирает двери, чтобы не вошли Ройдманы, но ей нет нужды запирать их, чтобы я не вышел. Если я и выберусь отсюда в этом кресле, то застряну через пять секунд. Никуда ты не уйдешь, Пол. Ни сегодня, ни в ближайшие недели. Может, через месяц после начала бейсбольного сезона земля просохнет настолько, чтобы по ней смогло проехать инвалидное кресло. Может, ты, конечно, захочешь разбить окно и ползти вперед? Нет, этого он не хотел. Легко представить, как поведут себя его кости, когда он проползет минут десять или пятнадцать по холодным лужам и тающему снегу, как издыхающий головастик. И даже если предположить, что он сумеет добраться до дороги, какова вероятность, что его подберет машина? Помимо «старушки Бесси», за время его присутствия здесь побывали всего две машины: «шевроле» Городской Шишки и тот автомобиль, что до смерти напугал его во время первой вылазки из своего «номера». Он погасил свет на крыльце и стал пробираться к оставшейся двери, той, что между холодильником и нишей для буфета. И эта дверь оказалась заперта на три запора, к тому же она и не открывалась на улицу – во всяком случае, непосредственно. И здесь имелся выключатель. Пол зажег свет и увидел пристройку, идущую вдоль всего дома с наветренной стороны. В одном ее конце находилась поленница; в массивный пень был всажен топор. В другом конце стоял верстак и на деревянных гвоздях висели инструменты. Там же находилась еще одна дверь. Лампочка в пристройке была не сказать чтобы очень уж яркой, но Пол все же разглядел еще один засов и еще два замка «Крейг» на той двери. Ройдманы… да они все против меня… – Не знаю, как насчет всех, – пояснил Пол пустой кухне, – но уж я-то, несомненно, да. Не добившись толку от дверей, он подкатился к буфету. Прежде всего его внимание привлекли не съестные припасы, а спички. Две картонные упаковки и по меньшей мере две дюжины аккуратно сложенных коробков «Алмазно-голубых головок». В первое мгновение он решил поджечь дом, отверг эту мысль как нелепую и вдруг обнаружил нечто, что заставило его вернуться к идее поджога. В буфетной нише имелась еще одна дверь, и никаких запоров на ней не было. Пол открыл ее и увидел крутую рассохшуюся лестницу, теряющуюся в черной пасти погреба. Какой-то порочный запах сырости и гниющих овощей ударил ему в нос из темноты. Он услышал тихий писк и вспомнил: Они приходят в погреб во время дождя. Я ставлю ловушки. Приходится. Он тут же резко захлопнул дверь. Капелька пота покатилась с правого виска и попала в уголок глаза. Пол стер ее суставом пальца. Теперь, когда он знал, что эта дверь ведет в погреб и она не заперта, мысль о поджоге дома показалась ему не такой уж абсурдной. Не исключено, что сам он сможет отсидеться в погребе. Но лестница чересчур крутая, пол горящего дома может провалиться до приезда пожарных из Сайдвиндера, и там, внизу, – крысы… Почему-то писк крыс пугал его больше всего. Как у нее бьется сердце! Как она старается вырваться! И мы – так же, Пол. Точно так же и мы. – Африка, – сказал Пол и не заметил, что произнес это вслух. Он уже занялся осмотром банок и пакетов с провизией, прикидывая, отсутствия каких продуктов она скорее всего не заметит, вернувшись сюда. Отчасти он понимал, что означают эти расчеты: он отказался от мысли о бегстве. Но только на время, запротестовал его встревоженный мозг. Нет, ответил неумолимый голос из глубины. Навсегда, Пол. Навсегда. – Я никогда не сдамся, – прошептал он. – Слышишь меня? Никогда. Да полно тебе, отозвался насмешливый голос. Ну хорошо… поживем – увидим. Да. Обязательно увидим. 17 Буфет Энни был похож не на буфет, а на продовольственный склад в бомбоубежище. Пол понимал, что отчасти такая запасливость оправдана жизненными обстоятельствами: Энни – одинокая женщина, живет вдали от города, там, где ее дом вполне может оказаться отрезанным от мира на какой-то срок – может, всего на день, но, возможно, и на неделю, а то и на две. Возможно, и у гребаных Ройдманов в кладовой такие запасы, которые заставили бы фермера из другой части страны изумленно вскинуть брови… но Пол сомневался, что кладовая гребаных Ройдманов или еще чья-нибудь хотя бы отдаленно напоминала эту. Здесь не кладовая, здесь универсальный магазин. Ему подумалось, что в буфете Энни заключен некий символ – его содержание намекает на то, где проходит граница между Суверенным Государством Реализма и Народной Республикой Паранойя. Впрочем, в его теперешнем положении подобные интересные наблюдения лучше оставить. К черту символизм. Пора запасаться продуктами.