Джоанна и я — выпускники университета штата Мэн. Оба защищали диплом по англоязычной литературе. Как и многие другие, мы влюбились в сладкозвучный голос Шекспира и обожали цинизм горожан Тилбюри, который сумел донести до нас Эдвин Арлингтон Робинсон[8]. Однако вместе нас свел не поэт и эссеист, а Сомерсет Моэм, пожилой писатель-драматург с сердцем романтика и лицом, на котором отчетливо читалось презрение к роду человеческому (хотя практически на всех фотографиях между лицом и объективом вставала пелена сигаретного дыма). Поэтому я не удивился, обнаружив под кроватью «Луну и грош». Роман этот я прочел в юношестве, причем не один раз, а дважды, естественно, отождествляя себя с Чарлзом Стриклендом (но в Южные моря я хотел отправиться, чтобы писать книги, а не рисовать). Вместо закладки она воспользовалась игральной картой бог знает из какой колоды. Открывая книгу, я вспомнил слова, сказанные ею на заре нашего знакомства. Случилось это на семинаре «Английская литература 20-го столетия», наверное, в 1980 году. Джоанна Арлен училась тогда на втором курсе, я — на последнем, а на «Английскую литературу 20-го столетия» ходил потому, что в тот последний для меня семестр у меня появилось свободное время. «Через сто лет, — заявила она на семинаре, — литературных критиков середины двадцатого века заклеймят позором за то, что они обласкали Лоренса[9] и пренебрегли Моэмом». Слова эти вызвали доброжелательный смех (все студенты знали, что «Женщины в любви» — одна из лучших книг, когда-либо написанных). Я не засмеялся — влюбился. Игральная карта лежала между страницами 102 и 103: Дирк Струве только что узнал, что его жена уходит к Стрикленду, так назвал Моэм Поля Гогена. Рассказчик (повествование ведется от первого лица) пытается поддержать Струве. «Мой дорогой друг, ну что ты так печалишься. Она вернется…» — Тебе-то легко так говорить, — бросил и комнате, теперь принадлежащей мне одному. Я перевернул страницу и прочитал: «Оскорбительное спокойствие Стрикленда лишило Струве остатков самообладания. В слепой ярости, не осознавая, что делает, он бросился на Стрикленда. Тот не ожидал нападения и пошатнулся, но силы ему хватало, даже после тяжелой болезни, поэтому мгновением спустя Струве, неожиданно для себя, оказался на полу. — Смешной вы человечишка, — молвил Стрикленд». И тут до меня дошло, что Джо никогда не перевернет страницу и не узнает, что Стрикленд назвал исполненного праведным гневом Струве смешным человечишкой. В этот момент истины, который мне не забыть никогда (как можно? То были едва ли не худшие мгновения моей жизни), я понял, что это не ошибка, которую можно исправить. И не кошмарный сон, от которого можно пробудиться. Джоанна мертва. Горе отняло у меня последние силы. Мы плачем глазами, другого не дано, но в тот вечер я почувствовал, что плачет все мое тело, каждая его пора. Я сидел на краю кровати, держа в руке карманное издание романа Сомерсета Моэма «Луна и грош», и рыдал навзрыд. Потом я, конечно, понял, что ревел не без причины. Несмотря на труп, который я опознал на цветном экране монитора с высокой разрешающей способностью, несмотря на похороны и тенорок Пита Бридлава, спевшего любимый псалом Джоанны, несмотря на короткую службу у могилы и брошенную на гроб землю, я не верил в случившееся. А вот книжке карманного формата, выпущенной издательством «Пенгуин», удалось преуспеть там, где потерпел неудачу серый гроб, — она доказала, что Джоанна мертва. «Смешной вы человечишка, — молвил Стрикленд». Я откинулся на кровать, закрыл лицо руками и плачем загнал себя в сон, как делают дети, когда им очень плохо. И мне тут же приснился кошмар. В нем я проснулся, увидел, что книга «Луна и грош» по-прежнему лежит рядом со мной на покрывале, и решил положить ее туда, где нашел, то есть под кровать. Вы знаете, как перемешиваются во сне реальность и фантазии: логика в них, что часы Дали, которые становятся такими податливыми: их можно развесить по веткам, как половики. Я вернул игральную карту на прежнее место, между страницами 102 и 103, окончательно и бесповоротно убрал указательный палец со строчки «Смешной вы человечишка, — молвил Стрикленд», перекатился на другую половину кровати, опустил голову, перевесившись через край, с тем чтобы положить книгу именно на то место, с которого я ее и поднял. Джо лежала среди катышков пыли. Паутинка свесилась с кроватной пружины и ласкала ей щеку, словно перышко. Рыжеватые волосы потеряли привычный блеск, но глаза — черные, живые — злобно горели на бледном, как полотно, лице. А когда она заговорила, я понял, что смерть лишила ее рассудка. — Дай ее сюда, — прошипела она. — Это мой пылесос. — И выхватила у меня книгу, прежде чем я успел протянуть к ней руку. На мгновение наши пальцы соприкоснулись. Ее были холоднее льда. Она раскрыла книгу (игральная карта вывалилась) и положила ее себе на лицо. А когда Джо скрестила руки на груди и застыла, я понял, что надето на ней то самое синее платье, в котором мы ее похоронили. Она вышла из могилы, чтобы спрятаться под нашей кроватью. Я проснулся со сдавленным криком, дернулся так, что едва не свалился на пол. Спал я недолго, слезы еще не успели высохнуть, а веки щипало, такое бывает после того, как поплачешь. Сон был очень уж яркий, поэтому я таки заглянул под кровать, в полной уверенности, что она там и лежит, накрыв лицо книгой, что она протянет руку, чтобы коснуться меня ледяными пальцами. Но, разумеется, никого под кроватью не обнаружил — сон есть сон. Тем не менее спать я улегся на диване в своем кабинете. И правильно сделал, потому что в ту ночь кошмары меня не мучили. И мне удалось хорошо выспаться. Глава 2 За десять лет моей супружеской жизни, да и сразу после смерти Джоанны, мне так и не довелось почувствовать на себе действие психологического барьера, который вставал на пути многих писателей. По правде говоря, я так долго не замечал его существования, что барьер этот, а речь идет о полной утрате способности писать, укоренился и окреп, прежде чем я наконец понял, что со мной происходит что-то необычное. Причина, думаю, в том, что я искренне считал, будто такие катаклизмы возможны только с «литераторами», которых обсуждали, разбирали по косточкам, а иногда и растирали в порошок в «Нью-йоркском книжном обозрении». Моя писательская карьера и семейная жизнь практически наложились друг на друга. Я закончил черновой вариант моего первого романа «Быть вдвоем» вскоре после того, как мы с Джоанной официально обручились (я надел на средний палец ее левой руки кольцо с опалом, купленное в «Дайс джевеллерс» за сто десять баксов… для этого мне пришлось свести чуть ли не к нулю остальные расходы, но Джоанна пришла в восторг), а последний роман, «Вниз с самого верха», закончил через месяц после ее смерти. Об убийце-психопате, который обожал крыши высоких домов. Его опубликовали осенью 1995 года. После этого публиковались и другие мои романы, парадокс, который я могу объяснить, но не думаю, что в обозримом будущем в планах какого-либо издательства появится новый роман Майка Нунэна. Теперь я знаю, что есть писательский психологический барьер. Знаю лучше, чем мне хотелось бы. * * * Когда я показал черновой вариант «Быть вдвоем» Джо, она прочитала роман за один вечер, уютно устроившись в любимом кресле, одетая лишь в трусики да футболку с Мэновским черным медведем на груди. Она читала и пила холодный чай, стакан за стаканом. Я ушел в гараж (тогда мы с еще одной семейной парой арендовали дом в Бангоре, поскольку денег было в обрез, с Джо мы еще не поженились, но кольцо с опалом она с руки не снимала) и маялся в ожидании ее вердикта. Начал даже собирать скворечник из купленного в магазине набора (в инструкции говорилось, что собрать скворечник под силу ребенку) и чуть не отрезал себе указательный палец левой руки. Каждые двадцать минут я возвращался в дом и заглядывал в гостиную. Если Джо и замечала мое нетерпение, то не подавала виду. Читала себе и читала. Я счел, что это добрый знак. Я сидел на крыльце черного хода, смотрел на звезды и курил, когда она подошла, села рядом, положила руку мне на плечо. — Ну? — спросил я. — Хороший роман. А теперь почему бы тебе не вернуться в дом и не трахнуть меня? Прежде чем я успел ответить, трусики, в которых она сидела в кресле, упали мне на колени с легким нейлоновым шуршанием. * * * Потом, когда мы лежали в постели и ели апельсины (от этой вредной привычки мы в конце концов избавились), я спросил: — Достаточно хороший, чтобы опубликовать? — Видишь ли, — ответила она, — я ничего не знаю о сияющем издательском мире, но я всегда читала ради удовольствия… Признаюсь тебе, что моей первой любовью стал «Любопытный Джордж»… — Любопытно. Она придвинулась ко мне, навалилась на предплечье теплой грудью, кинула в рот дольку апельсина. — Так вот, этот роман я прочитала с огромным удовольствием. И берусь предсказать, что твоя репортерская карьера в «Дерри ньюс» не переживет испытательного срока. Я думаю, что мне уготована участь писательской жены. От ее слов меня бросило в дрожь, кожа на руках покрылась мурашками. Да, конечно, она ничего не знала о сияющем издательском мире, но если она верила, то верил и я… Как выяснилось, мы не заблуждались. Агента я нашел через одну из моих университетских преподавательниц (она прочитала роман и отметила в нем некоторые художественные достоинства; думаю, что коммерческую ценность романа она отнесла к недостаткам). Агент продал «Быть вдвоем» первому же издательству, в которое направил рукопись. Это оказалось престижное «Рэндом хауз». Как и предсказывала Джо, моя репортерская карьера закончилась очень быстро. Четыре месяца я писал статьи о цветочных выставках, собачьих бегах, благотворительных обедах, получая сто долларов в неделю, пока не пришел первый чек от «Рэндом хауз» — на двадцать семь тысяч долларов, без учета комиссионных агента. Я проработал в газете совсем ничего, даже не успел получить мизерной прибавки к жалованию, но тем не менее мне устроили прощальную вечеринку в пабе «У Джека». На стене повесили плакат: УДАЧИ ТЕБЕ, МАЙК, — ПИШИ! Потом, когда мы вернулись домой, Джо сказала, что будь зависть кислотой, от меня остались бы лишь пряжка от ремня да три зуба. — Никто не спутает ее с «Взгляни на дом свой, Ангел»[10], не так ли? — спросил я, когда мы погасили свет, доели последний апельсин и выкурили последнюю сигарету. Джо знала, что я говорил про свою книгу. Знала она и про то, что меня смутила реакция на роман моего университетского преподавателя. — Надеюсь, ты не собираешься заниматься самокопанием и сетовать на тяжелую судьбу художника, которого никто не хочет понять? — спросила Джо. — Если да, то завтра утром я первым делом покупаю комплект документов, необходимых для развода, и руководство по их заполнению. Я, конечно, улыбнулся, но ее слова меня все-таки задели. — Ты видела первый пресс-релиз «Рэндом хауза»? — Я знал, что видела. — Они же назвали меня «Ви-Си Эндрюс с членом». — И что? — Она ухватилась за означенный предмет. — Член у тебя имеется. А насчет того, как тебя обозвали… Майк, в третьем классе Патти Бэннинг дразнила меня шлюшкой-потаскушкой. Но я же ею не была. — Ярлыки приклеиваются намертво. — Е-рун-да. — Она все не отпускала мой игрунчик, то крепко, до сладостной боли, сжимая, то чуть ослабляя хватку. И брючную мышку такое внимание очень даже устраивало. — Главное — это счастье. Ты счастлив, когда пишешь, Майк? — Безусловно. — Она это и так знала. — Когда ты пишешь, тебя мучает совесть? — Когда я пишу, то не могу думать ни о чем другом, кроме одного. — И я перекатился на Джо. — Дорогой… — Это слово она произнесла тем капризным голоском, который особенно возбуждал меня. — Между нами чей-то пенис. И когда мы ласкали друг друга, я окончательно понял следующее: во-первых, она не кривила душой, говоря, что ей понравилась моя книга (черт, у меня не было в этом сомнений с того самого момента, как я увидел, с каким увлечением она читает рукопись), а во-вторых, мне нет нужды стыдиться написанного, по крайней мере по ее убеждению я ничего постыдного не сотворил. И еще, в оценке моей работы я должен исходить исключительно из нашего семейного мнения, которое формируется на основе ее точки зрения и, естественно, моей. Слава Богу, она тоже любила Моэма. * * * Ви-Си Эндрюс с членом я пробыл десять лет… Четырнадцать, если добавить четыре года после смерти Джоанны, когда продолжали выходить мои книги. Первые пять лет я издавался в «Рэндом», потом мой агент получил чрезвычайно выгодное предложение от «Патнам»[11], и я сменил издателя. Вы видели мою фамилию в списках бестселлеров, если ваша воскресная газета печатает не десять, а пятнадцать первых позиций. Я не сравнялся с Клэнси, Ладлемом или Гришемом, но многие мои книги издали в переплете[12] (у Ви-Си Эндрюс, как-то сказал мне Гарольд Обловски, все книги выходили исключительно в обложке, несмотря на популярность ее романов), а однажды я занял пятую строчку в списке бестселлеров в «Таймс», с моим вторым романом, который назывался «Мужчина в красной рубашке». Ирония судьбы, но одной из книг, которая не позволила мне подняться выше, была «Стальная машина» Теда Бюмонта[13] (он опубликовал роман под псевдонимом Джордж Старк). В те дни у Бюмонтов был летний коттедж в Касл-Роке, в пятидесяти милях южнее нашего загородного дома на озере Темный След. Теда уже нет среди нас. Самоубийство. Не знаю, был ли тому причиной писательский психологический барьер. Я стоял на границе магического круга мега-бестселлеров, но нисколько не переживал из-за того, что не могу прорваться внутрь. Мне еще не исполнилось тридцати одного, а нам уже принадлежали два дома: старинный, построенный в стиле Эдуарда[14], особняк в Дерри и приличных размеров коттедж на озере в западной части Мэна. «Сара-Хохотушка», так называли этот бревенчатый дом местные жители. Причем дома именно принадлежали нам, поскольку мы полностью за них расплатились, тогда как многие пары нашего возраста почитали за счастье, если банки соглашались дать им на покупку дома кредит. Мы были богаты и счастливы и спокойно смотрели в будущее. Я не считал себя Томасом Вулфом (не считал даже Томом Вулфом и Тобиасом Вулффом)[15], но мне хорошо платили за работу, которая мне нравилась, и я полагал, что лучше ничего на свете и быть не может. Я попал в разряд середнячков. Критика меня игнорировала, работал я в строго определенном жанре (очаровательная молодая женщина встречает на своем пути интересного незнакомца), труд мой хорошо оплачивался, поскольку общество понимало, что обойтись без меня нельзя. Точно так же относятся к разрешенным в штате Невада публичным домам: основному инстинкту надобно давать выход, а потому кто-то должен заниматься Этим Самым Делом. Я занимался Этим Самым Делом с большим желанием (а иногда мне с энтузиазмом помогала Джо, в случаях, когда я оказывался на сюжетной развилке), и в какой-то момент — кажется, после избрания Джорджа Буша, — наш бухгалтер сообщил, что мы — миллионеры. Конечно, нашего богатства не хватило бы, чтобы купить личный реактивный самолет (как Гришем) или профессиональную футбольную команду (как Клэнси), но по меркам Дерри, штат Массачусетс, мы просто купались в деньгах. Мы несчетное количество раз занимались любовью, посмотрели тысячи фильмов, прочитали тысячи книг (Джо складывала свои на пол у кровати). А главное — и наверное, это следует почитать за счастье — мы не знали, сколь краткий нам отпущен срок. * * * Не единожды я задумывался, а не нарушение ли ритуалов приводит к возникновению писательского психологического барьера? Днем я, конечно, отметал эти мысли, не люблю рассуждений о сверхъестественном, но ночью у меня возникали проблемы. Ночью у мыслей есть особенность срываться с поводка и гулять на свободе. А если ты всю взрослую жизнь выдумываешь сюжеты и переносишь их из головы на бумагу, мыслям сорваться с поводка куда как проще. То ли Бернард Шоу, то ли Оскар Уайльд сказал, что писатель — это человек, который научил свой разум вести себя неподобающим образом. Но так ли уж крамольна мысль о том, что нарушение ритуалов сыграло свою роль, и внезапно и неожиданно (по крайней мере неожиданно для себя) я кончился как писатель? Когда ты зарабатываешь хлеб в выдуманных мирах, граница между тем, что есть на самом деле, и тем, что кажется, слишком размыта. Художники иногда отказываются рисовать, не надев определенной шляпы. Бейсболисты, у которых пошел удар, не меняют носки.