— Не поднимай! — резко кричит Пит, но Генри его не слушает. Он подносит к глазам коричневый замшевый мокасин и едва успевает осознать, что это, как Бивер и Джоунси визжат в ужасающей ребяческой гармонии страха. Они стоят по щиколотку в вонючей грязи, оба в охотничьей одежде: Джоунси в новой пронзительно-оранжевой куртке с капюшоном, специально купленной на этот случай у «Сирса» (и миссис Джоунс по-прежнему истерически рыдает, в непоколебимой уверенности, что сына непременно убьют случайным выстрелом, сразят во цвете лет), Бивер в порядком измочаленной мотоциклетной «косухе» («Ах сколько молний», — восхитилась мама Дадди, завоевав тем самым вечные любовь и обожание Бивера), рукава которой перехвачены оранжевыми косынками. Они не смотрят на третье тело, лежащее прямо у дверцы, со стороны водителя, только Генри (все еще держащий мокасин, это крошечное полузатонувшее каноэ) успевает бросить в ту сторону быстрый взгляд. Остальные старательно отводят глаза, потому что с третьим что-то неладно, непоправимо, трагически неладно, настолько, что в первое мгновение Генри не сознает, что именно. Потом понимает, что над высоким воротником школьной куртки ничего нет. Бивер и Джоунси кричат, поскольку первыми успели заметить то, что должно было там находиться. Они увидели голову Ричи Гренадо, лежащую лицом вверх. Открытые глаза невидяще смотрят в небо. Вокруг покачиваются залитые кровью метелки рогоза. Генри мгновенно узнает Ричи, хотя переносицу уже не украшает полоска пластыря. Но разве можно забыть малого, который пытался накормить Даддитса дерьмом, в тот день, на задах заброшенного здания? А Дадс продолжает заливаться слезами, и жалобные звуки проникают в голову гриппозной тяжестью, сверлят виски и сводят Генри с ума. Он бросает мокасин и, шлепая по воде, идет туда, где стоят, цепляясь друг за друга, Бивер и Джоунси. — Бивер! Бив! — орет Генри, но пока не подходит ближе и не встряхивает Бива, тот, как в трансе, продолжает пялиться на оторванную голову. Наконец он зябко ежится. — У него нет головы, — сообщает он, словно это и без того не очевидно. — Генри, у него нет… — Плюнь ты на его голову, позаботься о Даддитсе! Заставь его прекратить этот чертов вой! — Да, — кивает Пит и, бросив последний взгляд на голову, на последний смертный оскал, отворачивается. Губы его нервно вздрагивают. — Я сейчас на стенку полезу! — И я за тобой, — говорит Джоунси. На пламенеющем оранжевом фоне его кожа отливает нездоровой желтизной прогорклого сыра. — Пусть он замолчит, Бив. — К-к-к… — Не будь остолопом, спой ему гребаную песню! — вопит Генри, ощущая, как болотная грязь продавливается сквозь пальцы. — Колыбельную, чертову колыбельную! Бивер непонимающе таращится на них. Постепенно его глаза немного проясняются. Сообразив, в чем дело, он кивает и бредет к насыпи, где сидит Даддитс, прижимающий к груди желтую коробку и надрывно рыдающий, совсем как в тот день, когда они его встретили. Теперь Генри видит то, что сначала ускользнуло от его внимания: кровь, запекшуюся под носом Даддитса, повязку на левом плече, из которой торчит что-то, похожее на кусок белого пластика. — Даддитс, — шепчет Бив, подходя ближе. — Дадди, милый, не плачь. Не плачь и не смотри на это, такое не для тебя, ты и без того… Сначала Даддитс, не слушая, продолжает голосить. Доревелся до того, что носом кровь пошла, уж это точно, но что это за белая штука у него на плече? — думает Генри. Джоунси прижал ладони к ушам. Пит держится за макушку, словно боясь, что ветер унесет и его голову. Но тут Бивер обнимает Даддитса, совсем как несколько недель назад, и начинает петь высоким чистым голосом, который так странно слышать от огольца вроде Бива. — Спи, дитя, Господь с тобой, ночь несет тебе покой… И, о чудо из благословеннейших чудес: Даддитс начинает успокаиваться. — Где мы, Генри? — произносит Пит, не шевеля губами. — Где мы, на фиг? — Во сне, — говорит Генри, и сразу все четверо оказываются на коленях под кленом рядом с «Дырой в стене», дрожащие от холода и в одном нижнем белье. — Что? — Джоунси, вырвав руку, вытирает рот. Ощущение единства прервано, и реальность вторгается в оцепенение. — Что ты сказал, Генри? Генри чувствует, как уходят, отдаляются их мысли, как отстраняются они друг от друга, и думает: Зря все это. Нельзя нам сейчас быть вместе. Иногда лучше остаться одному. Без свидетелей. Да, одному. Наедине со своими мыслями. — Я видел дурной сон, — говорит Бивер, словно пытается объяснить что-то себе, а не друзьям. Медленно, как под гипнозом, он отстегивает карман куртки, вытаскивает леденец на палочке и, не разворачивая, сует в рот палочку и принимается грызть. — Приснилось… — Не важно, — обрывает Генри, поправляя очки. — Мы и без того знаем, что именно тебе приснилось. «Еще бы, мы все там были», — дрожит у него на кончике языка, но так и не срывается с губ. В четырнадцать лет он уже достаточно умен, чтобы знать: не всякая правда на пользу. «Положено — сыграно», как говорят они, когда играют в джин рамми или канасту, и кто-то, как последний кретин, очертя голову сбрасывает карты. Если он выскажется вслух, значит, придется с этим жить. Если же нет… Может, все само собой уладится. — Не думаю, что сон твой, — качает головой Пит. — По-моему, это сон Даддитса, и мы все… — Насрать, что ты думаешь! — взрывается Джоунси, так грубо, что остальные теряются. — Это был сон, я намереваюсь выбросить его из головы. Мы все должны выбросить его из головы, верно, Генри? Генри поспешно кивает. — Пойдем в дом, — предлагает Пит. — Ноги заме… — Вот что, — говорит Генри, и все трое нервно смотрят на него. Потому что в тех случаях, когда нужен лидер, Генри берет эту роль на себя. И если вам это не нравится, неприязненно думает он, действуйте сами, посмотрим, как справитесь. Это вам не хухры-мухры, уж можете поверить. — Что? — Бив хочет сказать: «что еще?» — Когда поедем к Госслину, нужно позвонить Дадсу. На случай, если он расстроился. Ему никто не отвечает. Все потрясены идеей звонка слабоумному другу. Генри спохватывается, что Даддитсу, вероятно, ни разу в жизни никто не звонил. Это будет первый. — А что… похоже, он прав, — соглашается Пит и немедленно захлопывает ладонью рот, словно сказал что-то недозволенное. Бивер, почти голый, если не считать идиотских трусов и совершенно непристойной куртки, трясется в ознобе. Шарик леденца торчит на конце изжеванной палочки. — Когда-нибудь эта штука застрянет у тебя в глотке, — бурчит Генри. — Вот и ма то же говорит. Пошли? Я совсем заледенел. Они направляются к дому, где ровно через двадцать три года закончится их дружба. — Как, по-вашему, Ричи Гренадо в самом деле мертв? — спрашивает Бивер. — Не знаю и знать не хочу, — говорит Джоунси и оборачивается к Генри: — Ладно, позвоним Даддитсу. У меня есть свой номер. Так что расходы — за мой счет. — Свой телефон? — завидует Пит. — Ну и везет же некоторым! Твои предки бессовестно тебе потакают, Гэри. Самый верный способ достать Джоунси. Обычно при упоминании своего имени он мгновенно лезет в бутылку, но не сегодня. Не до того. — Во-первых, это на день рождения, и во-вторых, мне приходится платить за междугородные звонки из карманных денег, так что не возникай. И потом, ничего не было, ничего не было, усекли? И они все кивают. Ничего не было. Ничего, мать твою, не… 3 Порыв ветра толкнул Генри вперед, едва не на проволоку. Он пришел в себя, стряхивая воспоминания, как тяжелое пальто. Тоже, нашли время лезть в голову (правда, для воспоминаний подобного рода подходящее время вряд ли найдется). Столько прождать Андерхилла, почти отморозить яйца, чтобы не упустить единственный шанс отсюда выбраться, и теперь это! Да Андерхилл мог просто пройти мимо, пока он торчал тут, грезя наяву, и оставить его гнить в выгребной яме. Но Андерхилл не прошел мимо. Он стоял по другую сторону изгороди, сунув руки в карманы и глядя на Генри. Снежинки садились на прозрачный панцирь его маски, тут же таяли и сбегали по пластику, как… Как слезы Бивера в тот день, подумал Генри. — Вам следует вернуться в коровник, к остальным, — сказал Андерхилл, — иначе в снеговика превратитесь. Язык Генри примерз к зубам. Его жизнь без преувеличений зависела от того, что он скажет этому человеку, а он не мог придумать, с чего начать. Не мог даже слова вымолвить. К чему трудиться? — поинтересовался ехидный внутренний голос, голос тьмы, его старой подруги. В самом деле, к чему трудиться? Почему бы просто не позволить им, сделать то, о чем ты давно мечтал? Потому что теперь речь идет не только о нем. Потому что теперь приходится думать не только о себе. И все же говорить он не мог. Андерхилл постоял еще немного, глядя на него. Руки в карманах. Откинутый капюшон открывает коротко стриженные русые волосы. Снег тает на маске, которую носят только солдаты, но не задержанные, потому что задержанным она не понадобится: задержанным, как и серым человечкам, уже вынесен приговор. Генри пытался заговорить и не мог, не мог. Ах, Господи, на его месте должен был стоять Джоунси, не он, у Джоунси язык куда лучше подвешен. Сейчас Андерхилл уйдет, оставив его наедине с кучей «может быть» и «что, если бы». Но Андерхилл задержался. — Неудивительно, что вы знаете мою фамилию… мистер Генрейд? Вас так зовут? — Девлин. Вы считали мое имя. Я Генри Девлин. Генри с величайшей осторожностью просунул руку между проволокой. Но Андерхилл, не шевелясь, бесстрастно уставился на нее, и Генри втянул руку в свой новообретенный мир, чувствуя себя идиотом и ругая себя за это последними словами. Можно подумать, они на званом обеде и его только что, как говорится, осадили. Андерхилл учтиво кивнул, словно они в самом деле были на званом обеде, а не среди снежных смерчей, в режущем глаза сиянии. — Вы знаете мое имя, потому что присутствие пришельцев в Джефферсон-тракт вызвало телепатический эффект низкого уровня, — улыбнулся Андерхилл. — Звучит глупо, когда выскажешь это вслух, верно? Но ничего не поделаешь. Однако воздействие преходяще, вполне безвредно и слишком слабое, чтобы годиться для чего-то, кроме карточных игр, а мы сегодня слишком заняты, чтобы тратить время на подобные глупости… Язык Генри наконец обрел подвижность. — Вы вряд ли явились сюда в метель только потому, что я знал ваше имя, — сказал Генри. — Скорее потому, что я знал имя вашей жены. И дочери. Улыбка Андерхилла не изменилась. — Может, и так. В любом случае предлагаю разойтись и отдохнуть. День выдался долгий и трудный. Он зашагал вдоль изгороди, в направлении припаркованных трейлеров и прицепов, Генри едва поспевал за ним, хотя приходилось напрягать силы: снегу намело не меньше, чем с фут, и никто не утоптал его с этой стороны. Со стороны мертвых. — Мистер Андерхилл! Оуэн! Остановитесь на секунду и послушайте. Мне нужно сказать вам что-то важное. Андерхилл продолжал идти по своей стороне изгороди (которая тоже была стороной мертвецов, неужели Андерхилл не знал?), низко наклонив голову, сохраняя прежнюю вежливую ухмылочку. И самое ужасное, что Андерхилл хотел остановиться. Беда в том, что Генри до сих пор не дал ему повода это сделать. — Курц безумец, — сказал Генри. Он по-прежнему не отставал, хотя уже начинал задыхаться. Измученные ноги молили о пощаде. — Но хитер, как лис. Андерхилл вышагивал, как автомат: голова опущена, идиотская маска улыбки на месте. Мало того, он прибавил скорости. Того и гляди, Генри придется бежать, чтобы поспеть за ним. Если он еще в состоянии бежать. — Вы поставите нас под пулеметы, — говорил, задыхаясь, Генри. — Тела сбросят в амбар, польют бензином, возможно, из колонки старика Госслина, зачем тратить государственные запасы… и потом… пуф!.. все уйдем с дымом, две сотни… четыре сотни… и запах… как от адского барбекю.