— Замолчите! — Позволили ей вопить сколько душе угодно, и в самом деле, почему бы нет? Она проделывала это всю жизнь! Вы не глупы и понимаете, что это чистая правда. Такое бывает. Думаю, вам и это ясно. Вот и обрекли себя на роль героя в этакой маленькой пьеске Теннесси Уильямса, просто потому что любите поесть. Но знаете что, Барри? Рано или поздно эта страсть вас убьет. В глубине души вы этому не верите, но это чистая правда. Ваше сердце уже трепыхается в груди, как заживо похороненный, бьющий кулаками в крышку гроба. Интересно, каково будет таскать на себе еще фунтов восемьдесят — сто? — Затк… — Когда вы упадете, Барри, эффект будет, как от рухнувшей Вавилонской башни. Люди, ставшие этому свидетелями, будут толковать о случившемся еще долгие годы. Да вся посуда с полок попадает… — Замолчите! Барри стремительно садится. На этот раз он не нуждается в помощи Генри. И он смертельно бледен, если не считать двух ярких розочек, расцветших на щеках. — …даже кофе из их чашек расплещется, а вы обмочитесь, совсем как она когда-то… — ПРЕКРАТИТЕ! — визжит Барри. — ПРЕКРАТИТЕ, ВЫ, ЧУДОВИЩЕ! Но Генри уже завелся. Он не может остановиться. Он видит линию, а когда ее видишь, нельзя притвориться, будто она не существует. — …если вовремя не очнетесь от того ядовитого сна, в котором пребываете… Только Барри ничего не хочет слушать, абсолютно ничего. Он выбегает из комнаты, тряся необъятными ягодицами, и исчезает за дверью. А Генри сидит, не двигаясь, прислушиваясь к топоту целого стада бизонов в облике всего одного человека. Барри Ньюмена. Вторая комната пуста: у него нет секретаря, и с бегством Барри трудовая неделя окончена. Что ж, все к лучшему. Ну и влип же он! Генри подходит к дивану и ложится. — Доктор, — говорит он, — я опарафинился по полной программе. — Как это случилось, Генри? — Сказал пациенту правду. — Но разве истина не делает нас свободными, Генри? — Нет, — отвечает он себе, глядя в потолок. — Ни в малейшей степени. — Закрой глаза, Генри. — Хорошо, доктор. Он закрывает глаза. Комнату вытесняет мрак, и это хорошо. Тьма стала его подружкой. Завтра он встретится с остальными друзьями (по крайней мере с тремя), и свет вновь покажется добрым. Но сейчас… сейчас… — Доктор? — Да, Генри? — Это типичный случай, именуемый «день другой, дерьмо все то же». Вам это известно? — Что это значит, Генри? Что это значит для тебя? — Все, — шепчет он, не открывая глаз, и тут же добавляет: — Ничего. Но это вранье. И далеко не первое, сказанное им здесь. Назавтра все четверо едут в «Дыру в стене», а впереди потрясные восемь дней. Великим охотничьим экспедициям грядет конец, хотя никто, разумеется, об этом не подозревает. До наступления настоящей тьмы еще несколько лет, но она близится. Тьма близится. 2001: Джоунси. Беседа преподавателя со студентом Нам не дано знать, каким дням и событиям суждено изменить нашу жизнь. Может, это к лучшему. В день, который необратимо изменит его собственную, Джоунси сидит в своем кабинете на третьем этаже «Джон Джей колледж», глядя в окно на крохотный ломтик Бостона и думая о том, как не прав был Т. С. Эллиот, назвав апрель самым беспощадным месяцем, и всего лишь потому, что предположительно в апреле бродяга-плотник из Назарета угодил на крест за подстрекательство к мятежу. Всякий житель Бостона знает, что самый жестокий месяц — март, коварно дарящий несколько мгновений ложной надежды, чтобы потом подло швырнуть в лицо пригоршню дерьма. Сегодня один из таких, не внушающих доверия дней, когда кажется, что весна и впрямь посетила их суровый город, и Джоунси даже подумывает пройтись немного, когда разберется с одной неприятностью… вернее, пакостью. Конечно, в эту секунду он не представляет, чем обернется сегодняшняя погода, и понятия не имеет, что к вечеру окажется в больничной палате, искалеченный, окровавленный и отчаянно сражающийся за собственную проклятую жизнь. День другой, дерьмо все то же, думает он, но на поверку дерьмо тоже оказывается другим. Но тут звонит телефон, и он хватает трубку, исполненный робкого радостного предчувствия: это наверняка мальчишка Дефаньяк, попросит отменить одиннадцатичасовую встречу. Должно быть, чует кошка, чье мясо съела, думает Джоунси. Что ж, вполне возможно. Обычно это студенты добиваются встречи с преподавателем. Когда же парню сообщается, что преподаватель хочет видеть его… не нужно быть ясновидящим, чтобы понять, куда ветер дует. — Алло, Джоунс у телефона, — бросает он в трубку. — Привет, Джоунси, как жизнь? Он узнал бы этот голос где угодно. — Генри! Эй, Генри! Прекрасна, жизнь прекрасна! По правде говоря, это не совсем так, вернее, далеко не так, особенно при мысли о скором появлении Дефаньяка, но все относительно, не так ли? По сравнению с тем, где он окажется через двенадцать часов, пришпиленный к попискивающим, гудящим, позвякивающим аппаратам: одна операция позади и три еще ждут… Джоунси сильно приукрашивает действительность, или, попросту говоря, бздит сквозь шелк. Высокопарно выражаясь, делает хорошую мину при плохой игре. — Рад это слышать. Должно быть, он расслышал невеселые нотки в голосе Генри, но скорее всего просто чувствует подобные вещи. — Генри? Что стряслось? Молчание. Джоунси хочет было снова спросить, но Генри все же отвечает: — Мой пациент умер вчера. Я увидел заметку в газете. Барри Ньюмен его звали. И после небольшой паузы добавляет: — Он был диванным пациентом. Джоунси не совсем ясно, что это такое, но старому другу плохо. Он это знает. — Самоубийство? — Сердечный приступ. В двадцать девять лет. Вырыл собственную могилу ложкой и вилкой. — Жаль. — Последние три года он не был моим пациентом. Я отпугнул его. Случилась… одна из этих штук. Понимаешь, о чем я? Джоунси кивает, забыв, что Генри его не видит. — Линия? Генри вздыхает, но Джоунси не слышит в его вздохе особого сожаления. — Да. И я вроде как выплеснул все на него. Он смылся так, словно задницу припекло. — Это еще не делает тебя виновником его инфаркта. — Может, ты и прав. Но почему-то мне так не кажется. Снова пауза. И потом, уже веселее: — Разве это не строчка из песни Джима Кроче? А ты? Ты в порядке, Джоунси? — Я? Угу. А почему ты спрашиваешь? — Не знаю, — говорит Генри. — Только… Я думаю о тебе с той самой минуты, как развернул газету и увидел фото Барри на странице некрологов. Пожалуйста, будь осторожнее. Джоунси вдруг ощущает легкий холодок, пронизавший до самых костей (многим из которых грозят скорые множественные переломы). — Да о чем это ты? — Не знаю, — повторяет Генри. — Может, просто так. Но… — Неужели опять эта линия? — тревожится Джоунси и, машинально развернувшись в кресле, смотрит в окно, на переменчивое весеннее солнышко. И тут на ум приходит, что парнишка, Дефаньяк, вероятно, съехал с катушек и прихватил оружие (коварный замысел, как говорится в детективах и триллерах, которые Джоунси любит почитывать в свободное время), и Генри каким-то образом это просек. — Не знаю. Вполне возможно, просто опосредованная реакция на смерть Барри. Видеть его фото на странице некрологов… Но все же поостерегись немного, договорились? — Ну… конечно, я вполне могу… — Вот и хорошо. — У тебя точно все нормально? — Лучше некуда. Но Джоунси так не думает. Он уже хочет сказать что-то, когда слышит за спиной робкий кашель и понимает, что Дефаньяк скорее всего уже здесь.