Но куда более зловещим казалось эхо одиночных выстрелов где-то впереди. Рядом с магазином Госслина? Трудно сказать. Он вдруг обнаружил, что поет самую нелюбимую песню «Роллинг Стоунз» — «Сочувствие дьяволу» (Убедитесь, черт возьми, что Пилат, умывши руки, тем скрепил Его судьбу, большое спасибо, вы были чудесными слушателями, спокойной ночи), и заставил себя остановиться, когда понял, что слова песни мешаются с воспоминаниями о Джоунси в больнице, о том Джоунси, каким он был в прошлом марте: не осунувшийся, а какой-то усохший, словно жизненные соки улетучились, а сущность, квинтэссенция вышла наружу, чтобы образовать защитный покров вокруг его пораженного и возмущенного насилием тела. Генри казалось, что Джоунси непременно умрет, и хотя он не умер, теперь Генри понял, что именно тогда стал серьезно подумывать о самоубийстве. К полицейскому архиву его образов — бело-голубое молоко, текущее по отцовскому подбородку, гигантские подрагивающие ягодицы Барри Ньюмена, бегущего к порогу, Ричи Гренадо, сующего собачье дерьмо рыдающему, почти голому Даддитсу — прибавилось исхудавшее лицо и запавшие глаза Джоунси, Джоунси, распластанного на мостовой, сбитого машиной, без всякой причины и вины. Джоунси, уже собравшегося в дальнюю дорогу. Врачи утверждали, что состояние его стабильно, но в глазах друга Генри читал близкую кончину. Сочувствие дьяволу? Пожалуйста. Нет ни Бога, ни дьявола, ни сочувствия. Но если ты понял это, значит, дело плохо. Твои дни жизнерадостного энергичного посетителя большого цирка, именуемого «Культура Американа», сочтены. Он снова услышал собственное пение: «Видать, тебя смущает характер той игры…» — и снова заставил себя замолчать. Но что теперь? Какая-нибудь бессмыслица. Бред, идиотский, но вкусный, так и сочащийся «Культурой Американа». Как насчет хита из репертуарчика «Пойнтерз систерз»? Неплохая идея. Глядя вниз на шаркающие лыжи и ровные горизонтальные полосы от колес снегохода, он запел, но мелодия скоро превратилась в дребезжащее монотонное нытье. Пот пропитал рубашку насквозь, сочившаяся из носа прозрачная слизь замерзала на верхней губе, но Генри упрямо повторял: — Я знаю, мы сумеем, я знаю, мы сумеем, я знаю, мы сумеем добиться своего. Да, мы можем-можем, да-да, мы можем, можем… Лучше. Гораздо лучше. И все эти можем-можем принадлежали к «Культуре Американа», как «форд» — пикап на парковке кегельбана, как распродажа дамского белья в «Пенни»[44], как мертвая рок-звезда в ванне. 9 И вот он наконец вернулся в хижину, где оставил Пита и женщину. Пит пропал. Никаких следов. Ржавая жестяная крыша навеса обвалилась, и Генри поднял ее, заглянул внутрь, желая убедиться, что Пита тут нет. Его действительно не было, но женщина была. Либо смогла доползти сюда, либо ее передвинули с того места, где ее оставил Генри, прежде чем отправиться в «Дыру в стене», и где-то в этом промежутке ее подкосило самое тяжелое осложнение из всех возможных — смерть. Одежду и лицо покрывала та же ржавая плесень, что задушила охотничий домик, но Генри заметил одну интересную особенность: хотя поросль на женщине (особенно в ноздрях и открытом глазу, из которого кудрявились настоящие джунгли) процветала, колонии, окружавшие неровной линией тело сзади, хирели на глазах. Тускнели, становились серыми и дальше не распространялись. Те же, что были впереди, оказались немного в лучшем состоянии: очевидно, от костра все еще исходило тепло, и почва, на которую упали споры, была очищена от снега, но самые кончики прядей уже приобретали оттенок вулканического пепла. Генри был совершенно уверен, что грибок погибает. День тоже клонится к закату: теперь в этом не оставалось сомнений. Генри уронил проржавевший лист жести на тело Бекки Шу и тлеющие уголья, снова поглядел на колеи, оставленные снегоходом, страстно жалея, как и тогда, у «Дыры», что рядом нет какого-нибудь Натти Бампо[45], способного читать по следам, как по книге. Или хотя бы доброго друга Джоунси, Эркюля Пуаро, с его маленькими серыми клеточками. Следы сворачивали к разрушенной хижине, прежде чем снова протянуться на северо-запад, к Госслину. Тут же на снегу виднелся отчетливый отпечаток человеческого тела. По обе стороны темнели круглые впадины. — Ну, что скажешь, Эркюль? — спросил Генри. — Что все это значит, mon ami?[46] Но Эркюль не ответил. Генри снова замурлыкал себе под нос и нагнулся ближе к впадине, не замечая, что отрекся от «Пойнтерз систерз» и переключился на «Роллинг Стоунз». Света оказалось достаточно, чтобы разглядеть три ямочки слева от отпечатка тела, и он вспомнил заплатку на левом рукаве куртки Пита. Как-то Пит со странной гордостью похвастался, будто его подружка пришила заплатку, объявив, что не допустит, чтобы он отправился на охоту в рванье. Тогда Генри подумал, как это смешно и грустно, что Пит построил светлые мечты о счастливом будущем на зыбком песке простого акта доброты… акта, имевшего куда больше отношения к среде, в которой воспитывалась вышеуказанная дама, чем к ее чувствам к пропитанному пивом дружку. Правда, какое это имеет значение? Главное, что теперь Генри наконец-то смог прийти к кое-каким верным выводам. Пит выбрался из-под обрушенной крыши… Джоунси… или то, что сидело в Джоунси, то самое облако, — ехал мимо, свернул к останкам хижины и увез Пита. Почему? Генри не знал. Не все пятна в снеговом силуэте его измученного друга, выбравшегося из-под обвала на локтях и здоровой ноге, были колониями грибка. Некоторые оказались засохшей кровью. Пит ранен. Порезался, когда обвалилась крыша? И только? Но тут Генри заметил извилистый след, ведущий прочь от углубления, в котором лежало тело Пита. В самом конце виднелось то, что он сначала принял за обгорелую ветку. Но при ближайшем рассмотрении изменил свое мнение. Это оказалась еще одна тварь, мертвая и обугленная, посеревшая в тех местах, куда не добрался огонь. Генри отбросил ее носком сапога. Под ней оказалась небольшая смерзшаяся кучка. Яйца. Должно быть, даже подыхая, она продолжала откладывать яйца. Генри, содрогаясь, засыпал снегом и яйца, и труп маленького чудовища. Потом снова развернул импровизированную повязку, чтобы взглянуть на рану, и тут сообразил, какая именно песня рвется из горла. И плотно сжал губы. Вокруг снова струился снежок, легкий и безобидный. Почему я пою это? — спросил он себя. Почему никак не могу отделаться от этой долбаной песни? Ответа он не ожидал: просто становилось легче от звучания собственного голоса (это обитель смерти, а может, и населенная призраками), но совершенно неожиданно ответ громом отдался в мозгу: Круза? Он правильно расслышал? Как Том Круз? Может, не совсем так. Пальба на востоке стихала. Бойня завершалась. А те мужчины, что беспощадно давили на гашетки пулеметов, охотники в зеленом или черном вместо оранжевого, слушавшие эту песню все то время, пока выполняли свою работу, добавляя цифры к чудовищному счету мясника: «Мчался я на танке, в генеральском ранге, когда блицкриг ярился и смердели трупы… Рад знакомству, господа, и надеюсь, мое имя вам известно…» Да что все-таки творится? Не в диком, буйном, чудесном сумасшедшем Внешнем Мире, а в его собственной голове? Подчас у него бывали вспышки понимания своей жизни, жизни со времени Даддитса, но ничего подобного еще не случалось. Что это? Неужели настало время поближе присмотреться к новому и мощному способу видения линии? Нет. Нет, нет, нет. И в голове прокатилось издевательское эхо: …генеральском ранге… смердели трупы… — Даддитс! — крикнул он в сереющую сырую пустоту. Ленивые хлопья кружились, как перья из порванной подушки. Какая-то мысль пробивалась наружу, но уж слишком она была огромна. Необъятна. — Даддитс!!! — воскликнул он театральным голосом эггмена. И одну вещь ему разрешили понять: роскошь самоубийства отныне недоступна. И это было ужаснее всего, потому что безумные мысли — по именам я знаю тех, кто Кеннеди убирал — разрывали мозг. Он снова всхлипнул: сбитый с толку, испуганный, затерянный в лесу. Все друзья, кроме Джоунси, мертвы. А Джоунси в больнице. Кинозвезда в больнице с мистером Греем. — Что это значит? — простонал Генри, прижимая ладони к вискам (голова, казалось, распухает на глазах, раздувается, как гигантский арбуз), и старые ржавые палки беспомощно трепыхались на петлях, словно сломанные лопасти пропеллера. — О Господи, что все это ЗНАЧИТ?! Только песня донеслась в ответ: Рад знакомству, господа, и надеюсь, мое имя вам известно… Только снег, красный от крови животных, валявшихся повсюду — Дахау оленей и енотов, хорьков и кроликов, медведей и сурков, и… Генри взвыл, сжал голову так громко и отчаянно, что, кажется, на миг потерял сознание. Но дурнота прошла и рассудок вроде бы прояснился. Остался лишь невероятно яркий образ Даддитса, каким он был, когда они впервые встретились, Даддитса не в ледяном блеске блицкрига, как в песне «Стоунз», а в неярком теплом свете облачного октябрьского дня. Даддитса, глядевшего на них раскосыми, китайскими глазами, в которых, как ни странно, светилась некая мудрость. «Даддитс был нашим звездным часом», — сказал он Питу. — Соку? — вслух спросил Генри. — Какую соку? Да, соку. Переверни ее, надень правильно, надень соку. Слабо улыбаясь (хотя щеки все еще были мокры от слез, начинавших замерзать мутными каплями), Генри снова повернул к смятому снежному следу, оставленному снегоходом. 10 Десять минут спустя он набрел на останки перевернутого «скаута» и неожиданно осознал, что все-таки ужасно голоден и что в машине должна остаться еда. Он увидел следы, ведущие к машине и от нее. Не понадобился никакой Натти Бампо, чтобы сообразить: Пит бросил женщину и вернулся к «скауту». И не нужно было никакого Эркюля Пуаро, чтобы понять: еда, купленная в магазине, по крайней мере большая ее часть, все еще здесь. Генри знал, за чем приходил Пит. Он объехал машину по следам Пита и, уже отстегивая крепления, вдруг застыл. Эта сторона была защищена от ветра, и все, написанное Питом, пока тот сидел в снегу с бутылкой пива, сохранилось. ДАДДИТС, ДАДДИТС, ДАДДИТС… Снова и снова. Глядя на имя в снегу, Генри поежился. Все равно что прийти на могилу того, кого любил, и услышать голос, доносящийся из земли. 11 Внутри валялись осколки стекла. Повсюду следы крови, и поскольку большинство было на заднем сиденье, Генри посчитал, что Пит порезался не во время аварии, а позже, когда вернулся сюда. Что всего интереснее, здесь совсем не наблюдалось красновато-золотистой плесени. Росла она достаточно быстро, а это значит, что Пит не был заражен, когда отправился за пивом. Может, позже, но не тогда. Генри захватил хлеб, арахисовое масло, молоко и пакет апельсинового сока. Потом выбрался наружу, сел, прислонился к кузову и, наблюдая, как сыплются сверху пригоршни снега, быстро сжевал хлеб, намазывая на него масло указательным пальцем, а после облизывая его дочиста. Масло оказалось свежим, сок — вкусным, но этого было явно недостаточно. — То, о чем ты думаешь, — наставительно объявил он, — чудовищно. Не говоря уже о том, что оно красное. Красная еда. Красная или нет, он все равно думал об этом, и постепенно стало чудиться, что чудовищного тут ничего и нет, в конце концов недаром он целыми ночами думал о ружьях, веревках и бритвах. Сейчас все это казалось несколько детским и мальчишеским, но таков уж он, и ничего тут не поделать. Итак… — Итак, леди и джентльмены, уважаемые члены Американской ассоциации психиатров, позвольте закончить речь цитатой покойного Джозефа «Бивера» Кларендона: «Подними руку, опусти, скажи «хрен с ним» и брось десятицентовик в кружку Армии спасения. А если тебе это не нравится, можешь пососать мой хрен». Спасибо за внимание. Разделавшись таким образом с Американской ассоциацией психиатров, Генри снова пробрался в «скаут», на этот раз успешно минуя осколки, и добыл пакет, завернутый в плотную бумагу (на свертке дрожащей рукой старика Госслина выведено: $2,79. Сунул пакет в карман, вылез наружу и разорвал бечевку. Внутри лежало девять толстеньких сосисок. Красного цвета. На секунду разум взбунтовался, напоминая о безногой рептилии, извивавшейся на кровати Джоунси и глядевшей на Генри пустыми черными бусинами, но он прогнал крамольные мысли с поспешностью и легкостью того, чьи инстинкты выживания никогда не подводили. Сосиски были уже сварены, но он тем не менее подогрел их на пламени зажигалки, потом завернул в хлеб и мгновенно слопал. И улыбнулся, представив, каким идиотом, должно быть, выглядит со стороны. Что ж, разве не существует твердого убеждения, что психиатры рано или поздно заражаются безумием от своих пациентов и слетают с катушек? Но главное сейчас — набитый желудок. Наконец-то наелся! Немаловажно и то, что все бессвязные мысли и разрозненные образы наконец-то убрались. Вместе с песней. Хоть бы все это дерьмо не вернулось! Пожалуйста, Господи! Он глотнул молока, рыгнул, откинул голову на бензобак и закрыл глаза. Нет, спать он не собирался: леса, конечно, тут чудесные, темные и густые, а впереди еще двенадцать с половиной миль, прежде чем он сможет с чистой совестью задремать. Но тут Генри вспомнил, как Пит передавал слышанные у Госслина сплетни: пропавшие охотники, огни в небе, и как Великий Американский Психиатр ничтоже сумняшеся отмахнулся, распространяясь об истерии сатанизма в штате Вашингтон и волне так называемых издевательств над детьми в Делавэре. Выставлялся гением, разыгрывал мистера Шринка-Хитрый-Зад, трепал языком, репетируя в глубинах сознания сцену собственного самоубийства, как ребенок забавляется в ванночке пальчиками ножек. И при этом ораторствовал крайне убедительно, хоть сейчас на ток-шоу, зрители, которого желают провести шестьдесят минут на грани подсознательного и непознанного. Но через несколько часов все изменилось. Теперь одним из пропавших охотников стал он сам. Тем, кого не найти в Интернете с помощью любой, самой мощной поисковой системы. Он сидел, запрокинув голову, закрыв глаза, с набитым желудком. «Гаранд» Джоунси прислонен к шине. Снег ласковыми кошачьими лапками касался его щек и лба. — Это то, чего ждали все сволочи и жлобы: близкие контакты третьего рода. Прости, что посмеялся над тобой, Пит. Ты был прав. А я ошибался. Да нет, дьявол, все куда хуже. Старик Госслин был прав, а я — нет, — сказал он. — Вот тебе и гарвардское образование! И как только он произнес это вслух, все стало на свои места. Что-то либо приземлилось, либо разбилось. И теперь правительство США отвечает на вторжение. Пулеметным огнем. Сказали ли миру правду? Объяснили, что случилось? Вероятнее всего, нет. Не в их это стиле, но Генри почему-то казалось, что сказать придется, и довольно скоро. Нельзя загнать весь Джефферсон-тракт в Ангар 57. Знает ли он что-то еще? Возможно — и возможно, он знает чуть больше, чем пилоты вертолетов и расстрельная команда. Они явно считали, что имеют дело с инфекцией, но Генри не думал, что все так опасно, как кажется. Грибок приживался, процветал… и умирал. Даже паразит, сидевший в женщине, сдох. Инопланетяне выбрали крайне неподходящее время года и место, чтобы культивировать межзвездную растительность и утвердиться на новой планете, если все происходило именно так. И это решительно говорило в пользу крушения… да, но огни в небе? А имплантаты? Много лет подряд люди, заявлявшие, что стали жертвами похищения инопланетян, твердили в один голос, что их раздевали… осматривали… вынуждали подвергаться насильственному имплантированию… настолько фрейдистские идеи, что просто смехотворно… Генри сообразил, что клюет носом, и вскинул голову так резко, что развернутый пакет с сосисками соскользнул с колен в снег. Нет, не клюет носом, попросту дремлет. Дневной свет почти померк, и мир приобрел уныло-асфальтовый оттенок. Джинсы были засыпаны снегом. Еще немного, и он начал бы похрапывать.