Я снова замолчал, не зная, что сказать. Наконец осторожно проговорил: — Ну, может быть, Дика Кларка или кого-нибудь еще. Гай Ломбарде давно умер, Эрни. — Умер? — Эрни явно был в некотором замешательстве. — Ах да. Ну конечно, умер. Но ведь Дик Кларк еще выступает, да? — Верно, — сказал я. — Ну, так пусть будет Дик Кларк, — произнес Эрни уже совершенно не своим голосом. У меня неожиданно потемнело в глазах, (лучший запах в мире… не считая запаха гнили) и рука судорожно сдавила телефонную трубку. Я был готов закричать. Я говорил не с Эрни, я говорил с Ролландом Д. Лебэем. Я говорил с покойником. — Да, посмотрим Дика, — услышал я себя, как будто издалека. — Как твое самочувствие, Дэннис? Ты уже водишь машину? — Нет, пока еще нет. Я попрошу отца привезти меня к тебе. — Я набрал воздуха в легкие, а потом выдохнул: — Может быть, ты отвезешь меня обратно? У тебя ведь есть машина? — Конечно! — Он на самом деле обрадовался. — Да, это будет здорово, Дэннис! По-настоящему здорово! Посмеемся, развлечемся — как в старые добрые времена. — Да, — сказал я. А потом — клянусь Богом, у меня вырвалось само собой — добавил: — Как в офицерском клубе. — Да, верно! — со смехом ответил Эрни. — Правильно. До встречи, Дэннис. — Правильно, — автоматически повторил я. — До встречи. Я положил трубку, посмотрел на телефон, и неожиданно меня затрясло от дрожи. Никогда в жизни мне не было так страшно, как тогда. Позже я задавал себе вопрос: не мог ли Эрни пропустить мимо ушей мою реплику об офицерском клубе? — но в тот момент у меня не было сомнений: Лебэй вселился в Эрни. Мертвый или нет, Лебэй вселился в него. И Лебэй вытеснил Эрни. * * * Отец подвез меня к дому Каннингеймов и помог дойти до двери — мои костыли не были предназначены для передвижения по обледеневшей и заметенной снегом дорожке. Машин, принадлежащих Майклу и Регине, не было видно, но Кристина стояла возле гаража, покрытая тонким слоем сверкавшей на солнце изморози. Бросив на нее взгляд, я почувствовал какой-то тупой страх. Мне не хотелось возвращаться домой на ней — ни сегодня, ни когда-либо еще. Я бы с радостью сел за руль моего совсем обыкновенного, наспех отштампованного «Дастера». Дверь открыл Эрни. Он даже не был похож на себя. Его плечи ссутулились; движения были замедленны. Я сказал себе, что нахожусь под властью своих подозрений, и, конечно, понимал, что порядком накрутил себя перед нашей встречей… и все же я знал, что это было так. Он был одет во фланелевую сорочку и в джинсы. — Дэннис! — проговорил он. — Здорово, парень! — Привет, Эрни, — сказал я. — Здравствуйте, мистер Гилдер. — Хеллоу, Эрни. — В знак приветствия мой отец поднял руку. — Как твои дела? — В общем-то не очень. Но скоро все переменится. Новый год, новые силы, старое дерьмо уходит, так ведь? — Пожалуй, — несколько ошеломленно произнес мой отец. — Дэннис, ты уверен, что мне не нужно заезжать за тобой? В ту минуту я больше всего на свете хотел бы вернуться домой на машине отца, но на меня внимательно смотрел улыбающийся Эрни. — Нет, Эрни отвезет меня… если его развалюха тронется с места. — Ой, поосторожнее, Дэннис, — сказал Эрни. — Она у меня девочка чувствительная. — Чувствительная девочка, говоришь? — Да, чувствительная, — улыбаясь, ответил Эрни. Я повернул голову и воскликнул: — Прости меня, Кристина! — Так-то лучше. Наступило молчание. Отец и я поедали глазами невысокую лестницу, которая вела на кухню. Затем отец проговорил: — О'кей, ладно. Только не пейте слишком много, ребята. Эрни, позвони мне, если почувствуешь, что тебе лучше не садиться за руль. Он пошел к машине. Я смотрел ему вслед и чувствовал, как костыли все сильнее врезаются мне в подмышки. Когда он сел в машину и вырулил на дорогу, мне стало немного легче. * * * Я отряхнул снег с костылей и проковылял на кухню Каннингеймов. Ее пол был покрыт гладким пластиком. — Ты ловко управляешься со своими штуковинами, — проговорил Эрни, наблюдавший за моими осторожными движениями. Затем он достал из кармана сигару, откусил один из кончиков и закурил. — Поскорей бы забыть это искусство, — сказал я. — Когда ты начал курить сигары? — Когда работал у Дарнелла, — ответил он. — Я не курю в присутствии моей матери. От табачного дыма она впадает в истерику. Он обращался с сигарой не как подросток, а как курильщик с двадцатилетним стажем. — Сейчас пожарю кукурузные хлопья, — добавил он. — Ты как, не откажешься? — Конечно, нет. У тебя есть пиво? — Три упаковки в холодильнике и еще две в комнате. — Великолепно. — Я с вытянутой левой ногой осторожно уселся за кухонный стол. — А где твои родители? — Пошли на новогоднюю вечеринку к Фассенбахам. Когда тебе снимут гипс? — В лучшем случае — в конце января. Он вылил в глубокую сковороду чуть ли не полбутылки оливкового масла и поставил сковороду на плиту. Затем пошел к холодильнику. Достал упаковку с шестью банками пива, две из которых открыл, и одну протянул мне. Я взял. Он взял свою. — Тост, — сказал Эрни. — Чтобы в 1979 году сдохли все говнюки на свете. Я медленно поставил банку: — Эрни, я не стану пить за это. В его серых глазах сверкнули маленькие искорки злобы. Вспыхнули — и тут же погасли. — Ну, за что же ты станешь пить? — Может, за колледж? Он молча посмотрел на меня, и я понял, что он вовсе не был в хорошем настроении, как мне показалось сначала. — Так и знал, что она задурила тебе мозги. Моя мать — это женщина, которая сделает любую пакость, чтобы добиться своего. Ты же знаешь, Дэннис. Она самому дьяволу поцелует задницу, если ей будет нужно. Я отодвинул банку от себя. — Ну, она не целовала мою задницу. Просто сказала, что ты не готовишься к поступлению и что она волнуется за тебя. — Это мое дело, — сказал Эрни. Его губы скривились, лицо стало неописуемо уродливым. — Я буду делать то, что хочу. — А поступать в колледж ты не хочешь, да? — Нет, я поступлю. Но только в свое время. Так и скажи ей, если она спросит. В свое время. Не в этом году. Если она думает, что я собираюсь летом поступать в университет и там она будет ходить за мной по пятам, то она выжила из ума. — Что же ты собираешься делать? — Уехать отсюда, — сказал он. — Сяду в Кристину и уберусь из этого паршивого городка. Тебе ясно? Он повысил голос, а я почувствовал, что на меня накатывает новая волна ужаса. Я был беспомощен перед этим человеческим страхом и только надеялся, что он не проступал на моем лице. Потому что теперь это был не просто голос Лебэя; теперь это было даже лицо Лебэя, выпиравшее из-под маски, которая еще не успела затвердеть на покойнике. — Здесь слишком много дерьма, и я думаю, что этот проклятый Дженкинс все еще следит за мной, хотя ему следовало бы почаще оглядываться назад… — Кто такой Дженкинс? — спросил я.