Она подумала о том, как любила его. У нее уже были увлечения, и однажды в Массачусетсе ей даже казалось, что она могла полюбить, но этот парень был просто шик. Иногда он доставлял ей неприятности — его одержимость машинами была способна вывести из себя кого угодно, — но даже эти нечастые огорчения играли большую роль в ее чувстве, богаче которого она не знала. И отчасти оно даже ей самой представлялось довольно эгоистичным — через несколько недель она должна была начать завоевывать его… и победить его. Они пробирались между рядами машин, тянувшихся до самого конца стоянки. Им навстречу, ревя двигателем, выехал американский спортивный автомобиль. Эрни начал говорить что-то о Дне Благодарения, но после первых же слов его голос был заглушен слаженным рычанием восьми цилиндров, гулко разносившимся под сводами терминала, — и она повернулась к нему, удивленно следя за беззвучно шевелящимися губами. Внезапно его губы перестали шевелиться. Он замер на месте. Его глаза широко раскрылись… а затем, казалось, медленно поползли из орбит. Губы неожиданно скривились, а рука, державшая Ли, до боли стиснула ее суставы. — Эрни… Рев спортивного автомобиля затих где-то вдали, но он ничего не замечал. Его лицо словно окаменело. Она подумала: «У него сердечный приступ… удар… что-нибудь такое». На один невыносимый момент его рука с такой силой сдавила ее кисть, что Ли показалось, ее кости не выдержат и сломаются. Его щеки были смертельно бледными. Он выговорил только одно слово: «Кристина!» — и неожиданно выпустил ее руку. Затем он рванулся вперед, задел ногой за бампер «кадиллака», чуть не упал, но удержался и побежал вперед. Наконец она поняла, что случилась какая-то неприятность с машиной — машина, машина, опять эта проклятая машина, — и почувствовала злость, смешанную с отчаянием. В первый раз у нее мелькнула мысль о том, возможно ли было полюбить его, мог ли Эрни позволить любить себя. Ее злоба угасла в тот момент, когда она посмотрела… и увидела. * * * Эрни побежал к тому, что осталось от его машины, и застыл в оцепенении, вытянув руки вперед и отклонив назад голову, в классической позе жертвы перед развязкой трагедии. Несколько секунд он стоял так, как будто хотел остановить машину или весь мир. Затем опустил руки. Его кадык перекатился вверх и вниз, когда он проглотил что-то — стон или плач, — и горло напряглось, отчетливо вырисовывая каждую вспухшую артерию и вену. У него было горло человека, пытающегося поднять пианино. Ли медленно двинулась к нему. Ее рука все еще болела и назавтра должна была онеметь, но сейчас она не обращала на нее никакого внимания. В порыве сочувствия ей казалось, что она могла разделить его горе и помочь ему. Лишь гораздо позже она осознала, как мало в тот день он нуждался в ней и как много ненависти скрывал от нее. — Эрни, кто это сделал? — спросила она дрогнувшим голосом. Да, она не любила эту машину, но, увидев ее в таком состоянии, представила, что творилось в душе у Эрни, и сумела забыть о своей неприязни — или только думала так. Эрни не ответил. Он горящими глазами смотрел на Кристину. Ветровое стекло было расколото на две части, мелкие кристаллики безопасного стекла густо усеивали распоротую обивку сидений. Передний бампер был наполовину оторван и одним концом упирался в бетонный пол, на котором, как щупальца осьминога, валялись спутанные черные провода. Три из четырех боковых окон также были разбиты. На уровне пояса в кузове виднелись рваные дыры, волнистыми линиями тянувшиеся вдоль всего корпуса. Казалось, что их нанесли каким-то тяжелым и острым инструментом — ломом или монтировкой. Пассажирская дверца висела на одной петле, и, заглянув в салон, она увидела, что стекла на приборной панели были тоже разбиты вдребезги. Всюду были раскиданы клочки и куски ваты. Стрелка спидометра лежала на полу возле места водителя. Эрни молча обошел вокруг машины. Ли дважды пробовала заговорить с ним, но он по-прежнему не отвечал ей. Он поднял с пола одно из щупалец осьминога, и она увидела, что это была распределительная коробка — однажды отец показывал ей такую же на своем «форде». Несколько секунд он разглядывал ее, как какое-то ископаемое, а потом с силой швырнул на пол. Из-под его ног во все стороны брызнули осколки разбитого стекла. Она опять попробовала заговорить с ним. Он снова не ответил, и теперь она почувствовала не только жалость к нему, но и страх. Позже она рассказывала Дэннису о том, как боялась, что он потерял рассудок. Затем он отбросил ногой какую-то хромированную деталь, лежавшую у него на пути. Она звонко ударилась в бетонный парапет терминала и, отскочив, закружилась возле его основания. — Эрни, — попробовала она еще раз. Он замер, глядя на разбитое окно водительской дверцы. Какой-то невнятный и дикий звук раздался из его груди. Она посмотрела через его плечо, и внезапно ей стало не по себе. На приборной доске… вначале она не заметила этого, посреди всеобщего разрушения она не заметила того, что было на приборной доске. И с чувством тошноты, подступившей к горлу, она попыталась вообразить, кто мог быть настолько низок и настолько гадок, чтобы сделать такую вещь, чтобы так… — Говнюки! — заорал Эрни не своим голосом. Ли отпрянула и, чтобы удержаться на ногах, ухватилась за крыло машины, стоявшей рядом с Кристиной. — Будьте вы прокляты, говнюки! — простонал Эрни. — Но я доберусь до вас, доберусь! Мать вашу, я доберусь до вас, чего бы мне это ни стоило! Ли снова отпрянула и в этот жуткий момент пожалела, что когда-либо встретилась с Эрни Каннингеймом. 27. ЭРНИ И РЕГИНА Дома он появился в половине двенадцатого ночи. Одежда, в которой он собирался ехать в Питсбург, была пропитана грязью и потом. Руки были выпачканы еще больше, а с левой стороны спины краснел зигзагообразный порез. Лицо казалось совершенно изможденным. Под глазами были темные круги. Его мать сидела за столом, перед книгой с головоломками. Она и ждала, и боялась его возвращения. Ли позвонила ей и рассказала о случившемся. Голос этой симпатичной (но казавшейся Регине не совсем подходящей для Эрни) девочки звучал так, как будто она плакала. Повесив трубку, встревоженная Регина тотчас же набрала номер гаража Дарнелла. Ли сказала ей, что Эрни вызвал грузовик с платформой и поехал туда вместе с водителем. Ее он почти насильно усадил в такси. В телефоне послышались два гудка, а затем грубый, скрипучий голос ответил: «Слушаю. Гараж Дарнелла». Она поняла, что подзывать сейчас Эрни было бы ошибкой, и нажала на рычаг отбоя. Она решила подождать, пока он приедет домой, и тогда, глядя ему в глаза, сказать то, что она должна была сказать ему. И вот она сказала: — Эрни, я виновата. Было бы лучше, если бы Майкл мог быть рядом. Но он находился в Канзас-Сити на конференции по торговле и свободному предпринимательству в средние века. Он должен был вернуться в воскресенье утром, но она уже подумывала о том, что его присутствие дома могло понадобиться гораздо раньше. Она признавала — не без некоторого раскаяния, — что ситуация была достаточно серьезной. — Виновата, — безжизненным эхом откликнулся Эрни. — Я, то есть мы… Она не смогла продолжить. Было что-то жуткое в его мертвенном голосе. Его глаза были совершенно пусты. Она почувствовала, что у нее начало щипать в носу и к горлу подступили слезы. Выросшая в строгой католической семье простого рабочего, она вместе со своими семью братьями и одной сестрой была вынуждена самостоятельно прокладывать дорогу в жизни и на этом пути сполна хлебнула горьких и мучительных рыданий. И если собственная семья порой считала ее слишком непреклонной, то лишь потому, что не понимала: пройдя через ад, легче пройти сквозь огонь и воду. Она просто хотела видеть своего сына волевым и закаленным человеком. — Знаешь что? — спросил Эрни. Она покачала головой, все еще чувствуя привкус слез во рту. — Если бы я не так устал, то рассмеялся бы. Ты могла быть там, вместе с теми ребятами, которые сделали это. Сейчас ты, наверное, даже счастливее, чем они. — Эрни, ты несправедлив ко мне! — Нет, справедлив! — внезапно заорал он на нее, и его глаза вспыхнули гневом. Впервые в жизни она испугалась сына. — Ты захотела убрать ее отсюда! Он захотел поставить ее в аэропорту! Кого же мне винить, как не вас обоих? Ты думаешь, это случилось бы, если бы она стояла здесь? Да? Он сжал кулаки и шагнул к ней. Она едва не отпрянула и не упала со стула. — Эрни, мы не можем даже поговорить об этом? — спросила она. — Как два разумных человека? — Один из них наложил кучу дерьма на приборную доску, — холодно сказал он. — Как это, с точки зрения разумного человека? Она была уверена, что владеет собой и сумеет сдержать слезы. Однако они неожиданно хлынули из ее глаз. Она заплакала. Она горько заплакала от того, что увидел ее сын. И не только от этого. Всю свою материнскую жизнь она втайне чувствовала свое превосходство над женщинами, которые окружали ее и у которых были сыновья старше, чем Эрни. Когда ему был всего один годик, эти другие женщины скорбно покачивали головами и говорили, что ей нужно подождать до пяти лет — вот тогда начинаются неприятности, вот тогда мальчики начинают произносить слово «дерьмо» в присутствии родителей и играть со спичками, когда остаются одни. Однако и в пять лет Арнольд был таким же золотым ребенком, что и в один год. Тогда эти другие женщины делали большие глаза и просили подождать до десяти лет, затем до пятнадцати — а Эрни все-таки не был похож ни на кого из своих сверстников. Он не курил наркотиков, не пропадал по вечерам на рок-концертах и не тратил родительские деньги на своих сверстниц. Однако теперь он стоял перед ней, бледный, изможденный, по локоть выпачканный в грязи и охваченный той же испепеляющей ненавистью, какая всю жизнь полыхала в его деде, и даже внешне похожий на него. Все разлетелось к черту, на куски. — Эрни, мы завтра утром поговорим, что нам делать, — сказала она, пытаясь взять себя в руки и не давать волю слезам. — Завтра утром поговорим. — Тебе придется встать очень рано, — произнес он, потеряв интерес к разговору. — Я пойду прилягу часа на четыре, а потом опять поеду в гараж. — Зачем? Он хрипло рассмеялся: — А ты как думаешь зачем? Мне предстоит много работы! Намного больше, чем ты можешь представить! — Нет, тебе завтра нужно в школу… Я… я запрещаю тебе, Эрни, я категорически… Он бросил на нее взгляд, от которого она вздрогнула. Все это было похоже на жуткий ночной кошмар, который собирался продолжаться и продолжаться. — Я пойду в школу, — проговорил он. — Я возьму с собой чистую одежду и даже приму душ, чтобы от меня не разило потом в классе. После школы я снова поеду к Дарнеллу. Там предстоит большая работа, но я смогу сделать ее… Я знаю, что смогу, правда, на это уйдут все мои сбережения. Плюс то, что я получу за труды у Дарнелла. — Но домашние задания… твоя учеба! — Ах, учеба, — он натянуто улыбнулся. — Она, конечно, пострадает. Увы, я не могу тебя порадовать. Я уже не могу пообещать тебе примерной успеваемости. Придется довольствоваться средней. — Нет! Тебе нужно думать о колледже! Он, заметно прихрамывая, подошел к столу и оперся на него обеими руками, а потом медленно наклонился к ней. Она подумала: Чужой… мой сын для меня чужой. Чем я это заслужила? Чем? Тем, что хотела ему добра? Может ли такое быть? Пожалуйста, Боже, сделай так., чтобы я очнулась от этого кошмарного сна, и пусть на моих щеках будут слезы, потому что он был так реален. — С этих пор, — проговорил он, глядя ей в глаза, — я забочусь только о Кристине, о Ли и о том, как не испортить отношений с Дарнеллом, чтобы я мог привести машину в порядок. Мне начхать на колледж. А если до тебя это все не дойдет, то я брошу школу. Может быть, тогда ты заткнешься. — Ты этого не сделаешь, — выдержав его взгляд, негромко сказала она. — Ты сам это знаешь, Арнольд. Возможно, я заслужила твое… твою жестокость… но я не допущу, чтобы ты разрушал собственную жизнь. Так что больше не говори об уходе из школы. — Но я в самом деле ее брошу, — ответил он. — Не утешай себя, думая, что я этого не сделаю. В феврале мне будет восемнадцать, и я смогу сам распорядиться собой, если вы не перестанете мешать мне. Ты меня понимаешь? — Иди спать, — проговорила она сквозь слезы. — Иди спать, ты разбиваешь мне сердце. — Неужели? — Он неожиданно рассмеялся. — И тебе больно, да? Вот не знал. Он повернулся и пошел к двери, припадая на левую ногу. Вскоре она услышала тяжелое шарканье его ботинок о ступени лестницы — звук, ужасно напоминающий ее детство, когда она думала про себя: Вот людоед идет спать. Она судорожно зарыдала и, неуклюже поднявшись из-за стола, пошла на улицу, чтобы поплакать в полном одиночестве. Она обхватила себя руками — не лучшее из объятий, но лучше, чем ничего, — и посмотрела на луну, расплывшуюся в пелене ее слез. Все изменилось, и это произошло со скоростью налетевшей бури. Ее сын ненавидел ее; она видела в его глазах ненависть — не вспышку гнева, не раздражение, свойственное переходному возрасту. Он ненавидел ее, и ничего подобного она никогда не могла бы предугадать в своем добром мальчике. Ничего подобного. Она стояла на крыльце и плакала до тех пор, пока не продрогла и ее губы, вздрагивавшие от всхлипов, не начали дрожать от холода. Тогда она вернулась в дом и поднялась наверх. Она почти минуту стояла перед дверью комнаты Эрни, перед тем как войти к нему. Он спал на покрывале постели. Его брюки были на нем. Сам он больше напоминал лежащего без сознания, чем спящего, его лицо выглядело ужасающе старым. В слабом луче света, падавшем из холла через ее плечо, его волосы казались седыми, а приоткрытый во сне рот — почти беззубым. Она вздрогнула от страха и вошла в комнату. Ее тень упала на постель, и она увидела, что перед ней лежал ее Эрни, впечатление старости было всего лишь игрой света и ее собственного усталого воображения. Будильник-радио был поставлен на 4.30 утра. Она подумала о том, чтобы переставить его на более позднее время, и уже протянула руку к нему, но в последний момент передумала.