* * * ПРОЛОГ Вы можете сказать, что это история любовного треугольника — Эрни Каннингейма, Ли Кэйбот и, само собой разумеется, Кристины. Но я хочу, чтобы вы поняли: Кристина была сначала. Она была первой любовью Эрни, и, хотя я предпочитаю не говорить наверняка (совсем не с высоты житейской мудрости, которой достиг к двадцати двум годам), мне кажется, что она была единственной настоящей любовью Эрни. Поэтому то, что произошло, я называю трагедией. * * * Мы с Эрни выросли в одном квартале, вместе ходили в подготовительную и среднюю школы Либертивилла. И думаю, я был главной причиной того, что Эрни там не съели с потрохами. Он был рохлей, если вы знаете таких типов. В каждой школе их бывает по крайней мере двое. Мужского пола и женского. Обоих не считают за людей. У тебя плохой день? Завалил контрольную? Поссорился с предками и весь уик-энд просидел дома? Нет проблем. Только разыщи одного из этих изгоев, так и норовящих улизнуть из холла сразу после уроков, и подойди к нему. Иногда их на самом деле изводят — уничтожают во всех отношениях, кроме физического; иногда они находят что-нибудь, за что могут удержаться, и выживают: У Эрни был я. Потом у него была Кристина. Ли появилась позже всех. Я только хотел, чтобы вы это поняли. Эрни нигде не принимали. Его не принимали в компании и смеялись над ним, потому что он был долговязым — шесть футов при ста сорока фунтах со всем содержимым и парой здоровенных туристских бутсов. Его не принимали школьные интеллектуалы (сами безнадежные чужаки в таком месте, как Либертивилл), потому что он не имел специальности. Эрни был остроумен, но его мозги не были созданы для какой-нибудь одной вещи… если только ею не была автомобильная механика. Когда дело касалось машин, этот парень оказывался просто молодцом. Но его родители, которые оба преподавали в университете, не хотели и слышать о том, что их сын, получавший стипендию за успеваемость, может учиться на автомеханика. Правда, потом они все-таки разрешили ему окончить профессиональные курсы I, II и III класса, но с тех пор его семейные отношения почти разладились. Его не принимали те, кто увлекался наркотиками, потому что он не курил. Его не принимали ни в одну уличную команду, потому что он не умел пить, а если вы его ударяли достаточно сильно, то он плакал. О да, его не принимали и девчонки. Его железы были одержимы каким-то буйным помешательством. Я хочу сказать, что Эрни буквально цвел прыщами. Он мыл лицо, наверное, пять раз в день, принимал по меньшей мере две дюжины душей в неделю и перепробовал все кремы и патентованные средства, известные современной науке. Ничего не помогало. Лицо Эрни было, как обсыпная пицца, и он уже собирался смириться с тем, что таким оно останется на всю жизнь. Но мне он все равно нравился. У него было хорошее чувство юмора, и его голова умела придумывать всякие забавные шутки и развлечения. Это Эрни научил меня строить муравьиные лагеря, когда мне было семь лет, и тогда мы целое лето занимались тем, что наблюдали за этими маленькими педиками, зачарованные их усердием и убийственной серьезностью. Это Эрни предложил, когда нам было по десять лет, однажды ночью набрать на конюшне сухих конских яблок и насыпать их под статую каменной лошади, стоявшую на лужайке перед мотелем «Либертивилл», как раз у дороги в Монроэвилл. Эрни первым узнал о шахматах. Он первым узнал о покере. В дождливые дни, до той поры, когда я первый раз влюбился, мои мысли прежде всего обращались к Эрни, потому что он знал, как извлечь толк из дождливых дней. Может быть, это один из способов узнать по-настоящему одиноких людей… они всегда могут придумать, чем заняться в дождливые дни. И вы всегда можете позвать их. Они всегда дома. Всегда. Со своей стороны, я научил его плавать. За год до окончания школы я устроил его на дорожные работы — из-за них мы здорово поругались с его родителями, которых ужасала мысль, что у их одаренного сына (не забывайте про стипендию) будут перепачканные руки и красная шея. К концу тех летних каникул Эрни впервые увидел Кристину и влюбился в нее. В этот день я был с ним — мы возвращались вдвоем с работы — и смогу подтвердить свои слова перед престолом всемогущего Бога, если меня попросят об этом. Брат мой, он пал, и пал очень крепко. Это было бы смешно, если бы не было так печально и если бы все не произошло так быстро. Это было бы смешно, если бы не было так плохо. С чего же было так плохо? Все было плохо с самого начала. И стремительно становилось все хуже и хуже. ЧАСТЬ I. ДЭННИС — ПЕСЕНКИ ТИНЭЙДЖЕРОВ О МАШИНАХ 1. ПЕРВЫЙ ВЗГЛЯД — О Боже! — внезапно воскликнул мой друг Эрни Каннингейм. — Что такое? — спросил я. Его глаза были готовы вылезти из очков, а шея вывернута так, словно была на шарнирах. — Дэннис, останови машину! Вернись! — Да что тебе… — Вернись, я хочу еще раз взглянуть на нее! Вдруг меня осенило. — Ох. Эрни, только не это, — сказал я. — Если ты имеешь в виду ту… вещь, которую мы проехали… — Вернись! — Он почти стонал. Я вернулся, думая, что Эрни хочет сыграть со мной какую-то тонкую шутку. Но это было не так. На самом деле свершилось нечто ужасное. Эрни влюбился. Она была прескверной шуткой, и я никогда не узнаю, что Эрни в ней увидел в тот день. Левую часть ее ветрового стекла опутывала паутина трещин. Задний бампер почти отвалился, а обивка выглядела так, словно над ней поработали с ножом. Хуже всего было то, что под двигателем чернела широкая лужа масла. Эрни влюбился в «плимут-фурию» 1958 года выпуска — один из тех, с большими длинными плавниками. На правой части ветрового стекла желтел бумажный листок с надписью: «Продается». — Дэннис, ты взгляни на ее линии! — прошептал Эрни. Он бегал вокруг машины, как одержимый. — Эрни, ты меня разыгрываешь, да? — произнес я. — Или у тебя солнечный удар? Скажи, что ты перегрелся на солнце. Я отвезу тебя домой, уложу в постель, и мы обо всем забудем, ладно? Однако я говорил без большой надежды. Он умел шутить, а сейчас был скорее похож на сумасшедшего, чем на шутника. Ничего не ответив, он уселся на заднее сиденье. Двадцать лет назад оно было красным. Теперь вылиняло до бледно-розового. Я набрал в легкие побольше воздуха и шумно выдохнул. — Она выглядит так, словно русская армия прошла по ней на пути в Берлин, — сказал я. Наконец он заметил, что я все еще был рядом. — Да… немного побита. Но ее можно поправить… Просто она нуждается в уходе. Это настоящая красавица, Дэннис. Она еще… — Эй вы, двое! Что вы там делаете? На нас смотрел какой-то старикашка лет семидесяти. Может быть, меньше. Я сразу узнал в нем тот тип пижонов, который мне особенно отвратителен. Его длинные редкие волосы росли только с одной стороны. Правая часть черепа почти облысела от псориаза. На нем были зеленые стариковские рейтузы и легкие кеды. Рубашки не было: вместо нее что-то обтягивало пояс наподобие женского корсета. Когда он подошел поближе, я увидел, что это был бандаж для укрепления спины. С первого взгляда можно было сказать, что он не менял его со времени смерти Линдона Джонсона. — Чего вы тут забыли, ребята? — Голос у него был резкий и скрипучий. — Сэр, это ваша машина? — спросил Эрни. Дурацкий вопрос. «Плимут» был припаркован как раз на заросшей лужайке перед домом, из которого вышел старик. — А если и так? — Старикашка вызывающе повысил тон. — Я, — проглотил Эрни, — я хочу купить ее. Глаза старого пижона сверкнули, а злое выражение лица сменилось плотоядной ухмылкой. Внезапно я почувствовал, что меня пробирает холод, — в какое-то мгновение я был готов схватить Эрни и утащить его куда-нибудь. Что-то мелькнуло в глазах старика. Не мысль — что-то за мыслью. — Ну, я так и подумал, — произнес он и протянул Эрни руку. — Мое имя Лебэй. Ролланд Д. Лебэй. Отставной военный. — Эрни Каннингейм. Обменявшись рукопожатием с Эрни, престарелый физкультурник небрежно кивнул в мою сторону. Я был вне игры, он вел мяч к воротам. Эрни мог с таким же успехом протянуть Лебэю свой бумажник. — Сколько? — спросил Эрни. А затем сделал неожиданный финт. — Сколько бы вы ни запросили, все равно она стоит больше. Вместо выдоха я испустил протяжный стон. К бумажнику прибавилась его чековая книжка. Губы Лебэя дрогнули, а глаза подозрительно сузились. Полагаю, он оценивал вероятность того, что над ним хотят подшутить. Он поискал признаки коварства на открытом, выжидающем лице Эрни, а потом задал убийственно проницательный вопрос: — Сынок, а у тебя когда-нибудь была машина? — У него — «мустанг-мах», вторая модель, — сказал я быстро. — Ему родители купили. Там коробка передач Херста, нагнетатель, и он может расплавить дорогу даже на первой скорости. Там… — Нет, — сказал Эрни. — Я весной получил водительские права. Лебэй бросил на меня сумасшедший взгляд, а потом все внимание сосредоточил на первоначальной мишени. Он засунул обе руки за пояс и расправил его. Я почувствовал запах пота. — В армии повредил спину, — проговорил он. — Врачи так и не смогли ее вылечить. Если вас, ребята, кто-нибудь спросит что неладно в этом мире, то смело называйте три вещи: врачи, начальство и черные радикалы. Нет ничего хуже врачей. Если вас спросят, кто вам это сказал, то можете сослаться на Ролланда Д.Лебэя. Да. Он с любовью прикоснулся к обшарпанному капоту «плимута». — Лучшая машина из всех, что у меня были. Я купил ее в сентябре пятьдесят седьмого. Лучшая модель того года. Тогда от нее пахло новеньким автомобилем, а это самый лучший аромат в мире. — Он немного подумал. — Не считая запаха гнили. Я осторожно посмотрел на старика, не зная, смеяться или нет. Он, казалось, ничего не замечал. — Я носил хаки почти тридцать четыре года, — продолжал он, все еще поглаживая капот машины, — с шестнадцати лет. В двадцать третьем году пошел в армию и с тех пор успел наглотаться всякого дерьма. Во время второй мировой я видел, как у людей кишки вылезали из ушей. Это было во Франции. У них кишки вылезали из ушей. Ты веришь мне, сынок? — Да, сэр, — нетерпеливо ответил Эрни. Не думаю, что он слышал Лебэя. — Что касается машины.. — Я надорвал спину весной пятьдесят седьмого, — невозмутимо продолжал старик. — В армии тогда было несладко. Комиссия мне дала полную непригодность, и я вернулся в Либертивилл. Через некоторое время я пошел в контору Нормана Кобба, торговавшую «плимутами», и купил эту машину. По моей просьбе ее покрасили в красный и белый цвета, как модель следующего года. Мне нравится красный цвет. Когда я впервые сел за ее руль, на счетчике было всего шесть миль. Вот так. Он сплюнул. Я взглянул на счетчик. Стекло было мутным, но я все-таки сумел разобрать цифры: 97,432. И шесть десятых. Иисус бы заплакал. — Если вы ее так любите, то зачем продаете? — спросил я. Он как-то странно посмотрел на меня: — Ты надо мной смеешься, сынок? Я не ответил, но выдержал его взгляд. После недолгого замешательства (которого Эрни не заметил: он любовно поглаживал плавники машины) старик ответил: