Перед мысленным взором Роланда внезапно возникло видение: руки мэра, с торчащими из костяшек пальцев островками седых волос, стягивают бретельки платья Сюзан, ползают по обнаженным плечам, забираются под волосы, как белые крабы в пещеру. Он отвернулся к дальнему концу стола, но и там не увидел ничего радостного. Потому что взгляд его упал на Олив Торин… Олив, сосланную подальше от мужа. Олив, не отрывающей глаз от смеющихся во главе стола, от своего мужа, поменявшего ее на юную красотку и подарившего этой красотке ожерелье, в сравнении с которым ее рубиновые серьги смотрелись дешевой поделкой. Но на ее лице он не увидел ни ненависти, ни злобы, ни презрения, прописанных на лице Корал. Только в глазах стояли надежда и печаль. Теперь Роланд понимал, почему Олив показалась ему грустной. Для того у нее имелись все основания. Компания мэра все смеялась. Раймер наклонился со своего места во главе другого стола, чтобы внести в поток остроумия и свою лепту. Должно быть, ему это удалось. На этот раз рассмеялся даже Джонас. Сюзан прижала руку к груди, потом взяла салфетку, поднесла к лицу, чтобы вытереть слезу, покатившуюся из уголка глаза. Торин накрыл вторую ее руку своей. Она посмотрела на Роланда и встретила его взгляд, все еще смеясь. Он подумал об Олив Торин, сидящей в дальнем конце над нетронутой тарелкой супа, с несчастной улыбкой на лице. Сидящей там, где ее могла видеть и эта девица. И подумал о том, что, будь при нем револьверы, он бы поднял один и пустил бы пулю в холодное и блудливое маленькое сердце Сюзан Дельгадо. Но тут же пришла другая мысль: Кому ты дуришь голову? Подошел слуга, поставил перед ним тарелку с рыбой. Роланд подумал, что никогда еще он не испытывал такого отвращения к пище… но понял, что будет есть, будет, хотя бы ради того, чтобы вернуться к тем вопросам, что возникли у него в разговоре с Хэшем Ренфрю, владельцем ранчо «Ленивая Сюзан». Он не собирался забывать лица своего отца. Да, я буду хорошо его помнить, думал Роланд. Если бы только я мог забыть другое лицо, над сапфировым ожерельем. 10 Обед тянулся бесконечно, но на нем прием не закончился. Стол в зале приемов убрали, и гости, выплеснувшись из обеденного зала, встали в два соприкасающихся в одном месте хоровода, мужской и женский, следуя указаниям очень подвижного, невысокого росточка, рыжеволосого мужчины, как потом выяснилось со слов Катберта, министра развлечений при дворе мэра Торина. В хороводы народ собрался со смехом и не без труда (Роланд догадался, что две трети гостей уже крепко набрались), и тут же гитаристы заиграли какую-то незамысловатую мелодию. Хороводы двинулись в противоположных направлениях. И не останавливались, пока музыка не оборвалась. Та пара, что оказалась в точке соприкосновения хороводов, прошла в женский круг и начала танцевать под аплодисменты и радостные крики остальных. Руководитель оркестра прекрасно знал местные нравы, а потому музыка смолкала в тот самый момент, когда в точке соприкосновения оказывалась самая нелепая пара: высокая женщина — коротышка-мужчина, толстая женщина — худой мужчина, старая женщина — молодой мужчина (Катберту досталась дама, по возрасту годящаяся ему в бабушки, с ней он и станцевал под хихиканье и одобрительные вопли). И вот, когда Роланд думал, что эти глупые танцы никогда не закончатся, музыка смолкла, и он оказался лицом к лицу с Сюзан Дельгадо. Какое-то мгновение он лишь смотрел на нее, чувствуя, что его глаза вылезают из орбит, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой. Потом она подняла руки, зазвучала музыка, хоровод (в котором стояли и мэр Торин, и сухо улыбающийся Джонас) зааплодировал, и Роланд повел Сюзан в танце. Поначалу, в первом пируэте (ноги его, онемевшие или нет, двигались как положено), ему казалось, что тело его стало стеклянным. А потом, когда их тела соприкоснулись, когда он услышал шуршание ее платья, все человеческие чувства и эмоции вновь вернулись к нему. На мгновение она прижалась к Роланду, и когда заговорила, от ее дыхания у него защекотало в ухе. Могла ли женщина свести мужчину с ума, так просто взять и свести? До этого вечера он бы в такое не поверил, но этот вечер все перевернул. — Спасибо тебе за твои благоразумие и порядочность, — прошептала она. Он чуть отстранился, кружа ее в танце, его рука лежала на ее пояснице — ладонь на прохладном шелке платья, пальцы касались теплой кожи. Ее ноги синхронно повторяли все его движения. Она нисколько не опасалась, что его тяжелые сапоги отдавят изящные туфельки. — Я могу быть благоразумным, сэй, — ответил он. — А насчет порядочности… Я изумлен, что вы знаете это слово. Она вскинула глаза на его закаменевшее лицо, улыбка поблекла. Он увидел, как глаза заливает злость, но прежде в них промелькнула боль, словно он ударил ее. И он одновременно почувствовал радость и печаль. — Почему ты так говоришь со мной? — прошептала она. Музыка смолкла, прежде чем он успел ответить… хотя и понятия не имел, что мог сказать в ответ. Она сделала реверанс, он поклонился, под аплодисменты и свист[26] гостей. Они вернулись на прежние места в своих хороводах, вновь заиграли гитары. Роланд почувствовал, как его схватили за руки с обеих сторон: хоровод двинулся дальше. Смех. Крики. Хлопки в такт музыке. Чувствуя спиной ее присутствие, он ничем не выделялся среди остальных. И гадал, ужели ей, так же, как и ему, хочется вырваться отсюда в темноту, где бы он мог скинуть перед ней маску, чтобы она увидела его истинное лицо, пылающее любовью. Глава шестая ШИМИ 1 Около десяти вечера трое молодых людей из Внутренних феодов поблагодарили хозяйку и хозяина за гостеприимство и откланялись, выскользнув в теплую, напоенную ароматами цветов летнюю ночь. Корделия Дельгадо, которая в этот момент стояла рядом с Генри Уэртнером, конезаводчиком феода, заметила, что они, должно быть, устали. Уэртнер расхохотался и не преминул возразить: — Нет, мэм, в этом возрасте они понятия не имеют, что такое усталость. И пройдет не один час, прежде чем койки в «Полосе К» увидят их. Олив Торин покинула гостей вскоре после юношей, сославшись на головную боль. Бледность лица как бы подтверждала правоту ее слов. К одиннадцати мэр, его канцлер и начальник вновь организованной службы безопасности переместились в кабинет мэра в компании нескольких оставшихся гостей (исключительно ранчеров, членов Ассоциации конезаводчиков). Последовал короткий, но интенсивный обмен мнениями. Некоторые ранчеры порадовались тому, что эмиссары Альянса столь молоды. Элдред Джонас ничего на это не сказал, лишь улыбался, разглядывая длинные пальцы своих рук. К полуночи Сюзан добралась до дома и уже разделась. О сохранности сапфирового ожерелья ей тревожиться не пришлось: оно принадлежало феоду и отправилось в сейф до того, как Сюзан покинула дворец мэра, что бы там ни думал мистер Вы-нам-не-пара Уилл Диаборн. Мэр Торин (не могла она называть его Харт, хотя он настоятельно просил об этом… не могла даже в мыслях) самолично снял с нее ожерелье. В коридорчике рядом с залом приемов, под гобеленом, на котором король Артур доставал из пирамиды захороненный в ней меч. И он (Торин, не Артур) воспользовался моментом, чтобы поцеловать ее в губы и облапать грудь, ту часть, что оставалась наиболее обнаженной на протяжении этого бесконечного вечера. — Я сгораю в ожидании Жатвы, — страстно прошептал он ей на ухо. От него разило бренди. — Каждый летний день тянется, как год. Теперь, в своей комнате, расчесав волосы и глядя на плывущую по небу луну, Сюзан думала, что никогда в жизни не испытывала такой злости, как в это самое мгновение: она злилась на Торина, злилась на тетю Корд, а уж этого самодовольного ханжу Уилла Диаборна просто разорвала бы на куски. Но больше всего, однако, она злилась на себя. «Из любой ситуации есть три выхода, — как-то сказал ей отец. — Ты можешь принять решение что-то сделать, можешь принять решение ничего не делать… а можешь решить не принимать никакого решения». От последнего, указывал отец, ничего хорошего не жди, это выбор слабого и дурака. Она пообещала себе, что с ней такого никогда не случится… и в итоге оказалась именно в таком положении. Выбирать было не из чего, она сама себя загнала в тупик… В своей комнате во дворце мэра (она не делила спальню с Хартом уже лет десять, а постель, пусть и не часто, — пять), Олив сидела в ночной рубашке из простой, нерасшитой белой хлопчатобумажной ткани и тоже смотрела на луну. Уединившись в своем убежище, она поплакала… но слезы быстро иссякли. И теперь она сидела с сухими глазами, опустошенная, без эмоций, не женщина — сухое дерево. А самое ужасное состояло в том, что Харт ничего не понимал. Не понимал, что унижает не только ее. Весь вечер он раздувал щеки и хорохорился (не забывая при каждом удобном случае заглянуть в вырез на груди сэй Дельгадо), не замечая, что люди, включая его собственного канцлера, смеются за его спиной. Они, конечно, перестанут смеяться, если девушка вернется к тетке с большим животом, но произойдет это не скоро. Ведьма об этом позаботилась. А если девушка забеременеет не сразу? Но больше всего унижало ее другое. Она, Олив, дочь Джона Хаверти, все еще любила своего мужа. Тщеславного, самовлюбленного, надменного. Любила, и все. Однако тревожила Олив не только юношеская влюбленность Харта в эту красотку. Она чувствовала, что за его спиной плетется какая-то интрига, опасная и бесчестная. Она догадывалась, что Харт знал об этом совсем ничего, ровно столько, сколько позволяли ему знать Кимба Раймер и этот отвратительный хромоногий мужчина. А ведь было время, и не так давно, когда Харт не позволил бы Кимбе Раймеру водить себя за нос, когда ему хватило бы одного взгляда на Элдреда Джонаса и его друзей, чтобы выслать их на запад. Но все это было до того, как Харт потерял голову от серых глаз, высокой груди и плоского живота сэй Дельгадо. Олив притушила лампу, задула фитиль и залезла в кровать, где и пролежала без сна чуть ли не до рассвета. К часу ночи в зале приемов и, обеденном зале дворца мэра не осталось ни души, за исключением квартета уборщиц, которые молчаливо (и нервно) занимались своим делом под недремлющим оком Элдреда Джонаса. Когда одна подняла голову и увидела, что он покинул подоконник, где сидел и курил, то тут же известила об этом остальных, и те чуть расслабились. Но они не смели ни петь, ни смеяться. Il spectro[27], мужчина с синим гробом на руке, мог лишь отступить в тень. Возможно, он все еще приглядывал за ними. К двум часам ушли и уборщицы. В это время прием в Гилеаде только выходил бы на пик, веселье достигало максимума, но Гилеад был далеко, не только в другом феоде, но в другом мире. А высший свет Внешней Дуги ложился спать рано. В «Приют путников» представители высшего света не захаживали, а простой люд гулял под немигающим взглядом Сорви-Головы. 2 В одном конце салуна рыбаки в сапогах с завернутыми голенищами пили и играли по маленькой в «Следи за мной». Справа от них пустовал покерный столик, зато слева горластые мужики, в основном ковбои с ранчо, облепили «Аллею Сатаны», наблюдая, как кости скачут по бархату. В другом конце салуна Шеб Маккарди наяривал на своем инструменте, руки летали, пот градом катился по бледным щекам и шее. Рядом с ним, встав на скамью, трясла огромной грудью подвыпившая Красотуля и во весь голос горланила песню: Давай иди ко мне, дружок, Иди скорее. Амбар не заперт на замок, Вперед смелее. В амбаре курочка живет И петушка весь вечер ждет, Ко мне скорее… Шими остановился у пианино, с «верблюжьим» ведром в одной руке, улыбнулся Красотуле, попытался подпеть. Она, не сбившись с ритма, дала ему пинка, и Шими двинулся дальше, смеясь своим особенным смехом, пронзительным, но тем не менее не противным. У стены играли в дартс. В кабинке шлюха, именовавшая себя графиней Джулией (особа королевской крови, изгнанная из Горлана, это вам не хухры-мухры), одновременно гоняла шкурку двум клиентам и при этом курила трубку. У стойки бара выпивали бродяги, погонщики, конюхи, возницы, плотники, бондари, рыбаки… И еще двое мужчин, с револьверами на боку, оккупировавшие дальний конец стойки. Никто не решался составить им компанию, даже сесть вплотную. И не только потому, что из кобур грозно торчали рукоятки револьверов. Стрелковое оружие встречалось в Меджисе редко, но особо его не боялись. Да только по этой парочке чувствовалось, что весь день они провели за тяжелой работой, выполнять которую им очень не хотелось… и теперь искали малейшего повода затеять драку и снять накопившееся напряжение, отправив к праотцам какого-нибудь мужа новоиспеченной вдовы. Бармен Стенли ставил им одну порцию виски за другой, не пытаясь завязать разговор, обходясь без дежурных фраз вроде «Жаркий выдался денек, не правда ли?». Он них несло потом, руки потемнели от сосновой смолы. Но смола не скрывала синие гробы, вытатуированные на правой руке каждого. Их приятель, хромоногий старик с женской прической, однако отсутствовал. По мнению Стенли, из трех Больших охотников за гробами Джонас был самым худшим, но и от этих двоих он не ждал ничего хорошего, поэтому старался держаться от них подальше. Вроде бы и остальные следовали его примеру. И при удаче все могло обойтись: парочка слишком устала, чтобы засиживаться допоздна. Рейнолдс и Дипейп действительно устали, они провели весь день в СИТГО, маскируя цистерны с ничего не значащими для них словами ТЕКСАКО, СИТГО, САНОКО, ЭКССОН, выписанными на бортах. Они нарубили миллион сосновых ветвей и перетащили их с одного места на другое, но вот отправляться на боковую не собирались. Дипейп, возможно, и отправился, в компании Ее святейшества, но юную Красотулю (звали ее Герт Моггинс) выписали на пару ночей на ранчо. — И она останется там на неделю, если будут хорошо платить, — мрачно изрек Дипейп, поправив очки. — К черту ее, — буркнул Рейнолдс. — Именно туда я бы ее и отправил, если б смог, но не могу. — Пожалуй, пора перекусить, раз уж забесплатно. — Рейнолдс указал на другой конец стойки, куда поставили только что принесенную из кухни оловянную миску с дымящимися моллюсками. — Хочешь? — Они похожи на улиток и так же медленно сползают в живот. Принеси мне лучше жареного мяса. — Как скажешь, партнер. — И Рейнолдс двинулся к другому концу стойки. Люди широко расступались, давая ему пройти. Его плащ с шелковой подкладкой и то никого не задел. Дипейп пребывал в особенно мрачном настроении: мало того что пахал как вол, так еще и Ее святейшество ублажала сейчас ковбоев на ранчо «Пиано». Он осушил стакан, поморщился от запаха сосновой смолы, которым пропахли его руки, протянул стакан Стенли Руису. — Наполни, да побыстрее, собака! — гаркнул он. Пастуха, привалившегося к стойке спиной и задницей, от рыка Дипейпа бросило вперед. С этого все и началось. Шими шел вдоль стойки, с «верблюжьим» ведром в руках. В более поздний час, когда народ начинал расходиться, в его обязанности входила уборка. А до того он кружил по залу с ведром, сливая все недопитое из стаканов. Этот коктейль выливался в кувшин, который Стенли держал за стойкой. Надпись на кувшине в достаточной мере соответствовала его содержимому — «ВЕРБЛЮЖЬЯ МОЧА». Двойная порция этого пойла стоила три пенни. Пили его лишь самые бедные да те, у кого еще горела душа, а на другое денег уже не осталось, однако каждый вечер желающих хватало. И у Стенли не возникало проблем с опорожнением кувшина. Иной раз на дне что-то и оставалось, но один вечер всегда сменялся другим. А с ним прибывали и новые жаждущие. Но в этот раз Шими не удалось добраться до кувшина с «верблюжьей мочой», что стоял за стойкой. Он споткнулся о ногу пастуха, когда тот отпрянул от стойки, и, удивленно вскрикнув, упал на колени. Содержимое ведра выплеснулось вперед и, следуя Первому зловредному закону Сатаны (если какая-то неприятность может случиться, от нее никуда не денешься), окатило ноги Дипейпа, от колен и ниже, ядреным коктейлем из пива, грэфа и белой молнии. Разговоры за стойкой разом стихли, замолчали и мужчины у стола, где шла игра в кости. Шеб повернулся, увидел Шими, стоящего на коленях перед Дипейпом, и перестал играть. Красотуля, которая, закрыв глаза, вкладывала в песню всю душу, проорала еще пару строк, прежде чем до нее дошло, что в салуне неестественно тихо, тут она перестала петь и открыла глаза. Потому что такая тишина предвещала только одно: сейчас кого-то убьют. И уж она, конечно, не хотела пропустить этого захватывающего события.