Лизи Лэндон сидела в широкой полосе солнечного света, вливающегося в окно, скрестив ноги, положив руки на колени. Она спала голой, да так до сих пор и не оделась. Вновь смотрела на записку, направляющую её к четвёртой станции була: короткого була, хорошего була, ещё немного — и она получит свой приз. Иной раз Пол дразнил меня трудным булом… но никогда слишком трудным. Никогда слишком трудным. Держа эту мысль в голове, она с треском захлопнула блокнот и посмотрела на последнюю страницу обложки. Обнаружила ещё одну надпись, маленькими чёрными буквами под названием фирмы, изготовившей блокнот («ДЕННИСОН»): mein gott.[72] Лизи поднялась и начала быстро одеваться. 6 Дерево закрывает их в мире, который принадлежит только им. За пределами дерева снег. А под конфетным деревом голос Скотта, гипнотический голос Скотта, и неужели она считала «Голодных дьяволов» его «ужастиком»? Вот она, его история-«ужастик», и за исключением слёз, которые наворачиваются на глаза, когда он говорит о Поле и о том, как они держались друг за дружку, чтобы пережить и все эти порезы, и ужас, и кровь на полу, Скотт рассказывает её недрогнувшим голосом. «Мы никогда не устраивали охоты за булом, когда папа был дома, — говорит он, — только когда он уходил на работу, — Скотт практически изгнал выговор западной Пенсильвании из голоса, но теперь тот пробирается обратно, становится заметнее её выговора янки: не «дома», а «да-ама», не «на работу» а «на рботу». — Пол всегда оставлял первую записку поблизости. В ней могло говориться «5 станций була» (чтобы понять, из скольких этапов будут состоять поиски), а потом: «Поищи в стенном шкафу». Первая станция лишь изредка была головоломкой, но остальные точно были. Я помню одну, в которой говорилось: «Пойди туда, где папа пнул кошку», — и, разумеется, речь шла о старом колодце. В другой говорилось: «Иди туда, где мы «пахали» весь день». И после короткого раздумья я понял, что это старый трактор Фармолла, который стоял на восточном поле у каменной стены, и точно, станция була находилась там, на сиденье, прижатая камнем. Поскольку станцией була у нас был простой клочок бумаги, ну, знаешь, записка, сложенная несколько раз, я практически всегда находил отгадки, а если у меня не получалось, Пол помогал мне наводящими вопросами, пока я не понимал, о чём речь. И в конце я всегда получал приз — «коку», «Ар-си колу» или конфетку». Он смотрит на неё. За его спиной ничего, кроме белого, — белая стена. Конфетное дерево (на самом деле ива) окружило их ветвями, как магическим кругом, отгородило от мира. Он говорит: «Иногда, когда отец был не в себе, порезами дело не заканчивалось, Лизи. Как-то раз в таком состоянии он посадил меня… 7 …на скамью в холле, и теперь она могла вспомнить то, что он сказал потом (хотела она этого или нет), но прежде чем Лизи проследовала за пурпурный занавес, где всё время прятались эти воспоминания, она увидела мужчину, который стоял на её заднем крыльце. И это действительно был мужчина, не газонокосилка или пылесос. К счастью, она успела заметить, что на мужчине, пусть к ней пожаловал и не помощник шерифа Боукмен, хаки управления шерифа округа Касл. Только поэтому она не закричала, как Джейми Ли Кёртис в фильме «Хэллоуин».[73] Гость представился как помощник шерифа Олстон. Он прибыл, чтобы забрать из морозильника Лизи дохлую кошку, а также заверить её, что будет приглядывать за домом весь день. Спросил, есть ли у неё сотовый телефон, и Лизи ответила, что да. Мобильник лежал в «BMW», и Лизи полагала, что он даже работает. Помощник шерифа порекомендовал ей постоянно носить телефон с собой и внести номер управления шерифа в список «быстрого дозвона». Увидев выражение её лица, добавил, что готов сделать это сам, раз уж она «не привыкла пользоваться этой функцией». Лизи, которая крайне редко вообще пользовалась мобильником, отвела помощника шерифа Олстона к «BMW». Как выяснилось, аккумулятор наполовину разряжен, но провод лежал в ящике консоли между передними сиденьями. Помощник шерифа Олстон протянул руку, чтобы вытащить прикуриватель, увидел табачный пепел, и его рука застыла над прикуривателем. — Вытаскивайте, — дала команду Лизи. — Я решила вновь начать курить, но теперь, похоже, передумала. — Полагаю, поступили правильно, мэм. — Помощник шерифа Олстон не улыбался. Вытащил прикуриватель, вставил штекер провода. Лизи понятия не имела, что такое возможно. Если она вспоминала, что нужно зарядить мобильник, то несла «моторолу» на кухню. Прошло два года, а она по-прежнему не могла привыкнуть к мысли, что рядом нет мужчины, который прочтёт инструкцию и разберётся с тем, что означают картинки на Рис. 1 и Рис. 2. Она спросила помощника шерифа Олстона, сколько времени уйдёт на зарядку. — На полную? Не больше часа, может, и меньше. В это время вы будете неподалёку от телефона? — Да, мне нужно кое-что сделать в амбаре. Вот в этом. — Отлично. Как только аккумулятор зарядится, постоянно носите телефон с собой. Зацепите на ремень или за пояс джинсов. При малейших признаках тревоги нажмите на клавишу с цифрой «1», и — бам, — вы уже говорите с копом. — Спасибо. — Пустяки. И как я уже говорил, я буду к вам заглядывать. А в восемь вечера меня сменит Дэн Боукмен. Будет дежурить на дороге, если только не поступит вызов. Такое может случиться, в маленьких городах, как этот, вечер пятницы — самое напряжённое время, но у вас будет телефон с режимом быстрого набора, и при необходимости он тут же подъедет. — Очень хорошо. Вы что-нибудь узнали о человеке, который допекал меня? — Нет, мэм, — спокойно ответил помощник Олстон… разумеется, он мог сохранять спокойствие, ему же не угрожали причинить боль, да и вряд ли кто-то пытался бы угрожать при его росте в шесть футов и пять дюймов и весе примерно в двести пятьдесят фунтов. «Таких можно показывать на ярмарке», — мог бы сказать её отец (в Лисбоне Дэнди Дебушер славился своими шуточками). — Если Энди что-то услышит… я хочу сказать, помощник шерифа Клаттербак — он у нас за старшего, пока шериф Риджуик не вернётся после медового месяца, — я уверен, он немедленно даст вам знать. А вы должны выполнять некоторые разумные меры предосторожности. Запирать все двери, когда вы дома, правильно? Особенно с наступлением темноты. — Правильно. — И держать сотовый телефон под рукой. — Буду держать. Он поднял руки с оттопыренными кверху большими пальцами и улыбнулся, когда она ответила ему тем же. — Я сейчас спущусь вниз и возьму эту кошку. Готов спорить, вы будете рады, если больше её не увидите. — Да, — кивнула Лизи, но больше всего она хотела избавиться, во всяком случае, в данный момент, от помощника шерифа Олстона. Чтобы пойти в амбар и заглянуть под кровать. Ту самую, которая последние двадцать или около того лет простояла в выбеленном курятнике. Ту самую, которую они купили (mein gott) в Германии. В Германии, где всё, что могло пойти не так, пошло не так. 8 Лизи не помнила, где она слышала эту фразу, да, разумеется, это и не имело значения, но она с нарастающей частотой приходила ей в голову в те девять месяцев, которые они провели в Бремене: «Всё, что может идти не так, идёт не так». Всё, что может, именно так. Дом на Бергенштрассе-Ринг-роуд продувается насквозь осенью, напоминает ледник зимой, становится сырым весной. Оба душа то работают, то нет, туалет внизу — громкий ужас. Хозяин сначала обещает, потом перестаёт отвечать на звонки Скотта. Скотт нанимает немецкую адвокатскую контору за жуткие деньги, главным образом потому, говорит он Лизи, чтобы этому сукосынистому хозяину дома такая вот вопиющая безответственность не сошла с рук, не может Скотт допустить, чтобы над ним взяли верх. Сукосынистый хозяин дома, который иногда многозначительно подмигивает Лизи, когда Скотт не смотрит (она не решается сказать об этом Скотту — когда дело касается сукосынистого хозяина дома, Скотт напрочь теряет чувство юмора), судебное дело проигрывает. Под угрозой юридических санкций он принимается за ремонт: крыша более не течёт, туалет на первом этаже перестаёт жутко хохотать в полночь. Меняют котёл-обогреватель. Вот оно, синеглазое чудо. А потом хозяин заявляется как-то вечером пьяный и кричит на Скотта на смеси немецкого и английского, называя Скотта «американским коммунистическим кипятильником». Эту фразу её муж помнит и ценит до конца своих дней. Скотт, сам далеко не трезвый (в Германии Скотт и трезвость лишь изредка обменивались почтовыми открытками), в какой-то момент предлагает сукосынистому владельцу дома сигарету и говорит ему: «Goinzee on! Goinzee on, mein Furer, bitte, bitte!»[74]. В этот год Скотт пьёт, Скотт шутит и Скотт натравливает на сукосынистого хозяина дома адвокатов, но Скотт не пишет. Не пишет, потому что он всегда пьян, или всегда пьян, потому что не пишет? Лизи не знает. Серединка на половинку. К маю, когда его учебный курс заканчивается, ей уже всё равно. К маю ей хочется перенестись в такое место, где разговоры в супермаркете или магазинах на главной улице не будут вызывать у неё мысли о существах из фильма «Остров доктора Моро», выведенных путём скрещивания людей и животных. Она знает, это несправедливо, но также знает, что за всё время пребывания в Бремене у неё не появилось ни единой подруги, даже среди жён преподавателей, которые говорят на английском, а её муж слишком много времени проводит в университете. Она же слишком много времени проводит в продуваемом всеми ветрами доме, кутается в шаль, но всё равно мёрзнет, почти всегда одинокая и несчастная, смотрит телевизионные программы, которые не понимает, или слушает, как грузовики ревут на кольцевой транспортной развязке выше по склону холма. Когда проезжают большие «пежо», дом просто трясётся. И тот факт, что Скотт тоже несчастен, занятия идут плохо, а его лекции просто катастрофа, не способствует улучшению настроения. А почему, скажите на милость, должен способствовать? Тот, кто сказал «страдание любит компанию», был битком набит берьмом. «То, что может сломаться, обязательно сломается», однако… этот парень что-то, да знал. Когда Скотт дома, он гораздо чаще, чем она привыкла, маячит перед ней, потому что не забивается в тёмную маленькую комнатку, которую определил своим кабинетом, чтобы писать рассказы. Поначалу пытался их писать, но к декабрю его попытки стали всё более редкими, а к февралю просто прекратились. Человек, который мог писать в «Мотеле 6», стоящем на обочине восьмиполосного шоссе, когда наверху гремела вечеринка, здесь полностью утратил свой дар рассказчика. Но он из-за этого не грустит, насколько она может видеть. Вместо того чтобы писать, он проводит долгие, весёлые, выматывающие донельзя уик-энды с женой. Часто она пьёт вместе с ним и напивается вместе с ним: за исключением того, чтобы оттрахать его, это всё, что она может делать. Потом, правда, приходит похмельный понедельник, и Лизи буквально рада, провожая его в университет, хотя, когда на часах уже десять вечера, а Скотта всё нет, она всегда сидит у окна, которое выходит на Ринг-роуд, озабоченно ожидая появления взятой напрокат «ауди», гадая, где он и с кем пьёт. Иногда по субботам он убеждает её поиграть с ним в прятки в большом, продуваемом насквозь доме, говорит, что их это по крайней мере согреет, и в этом он прав. Или они будут бегать друг за другом вверх-вниз по лестницам и вдоль коридоров в нелепых lederkosen[75], смеясь, как парочка обкурившихся (и сексуально озабоченных) подростков, выкрикивая колючие немецкие слова: «Achtung!», и «Jawohl!», и «Ich habe kopfechmerzenI»[76] и, наиболее часто, «Mein gott!». И более чем часто эти дурацкие игры заканчивались сексом. Выпив или нет (чаще выпив), той зимой и весной Скотт хочет заниматься сексом, и она уверена, что, прежде чем покинуть этот продуваемый ветрами дом на Бергенштрассе, они потрахались во всех комнатах, большинстве ванных (даже в той, с жутко хохочущим туалетом) и в нескольких чуланах. Этот бесконечный секс — одна из причин, по которым она никогда (ну, почти никогда) не беспокоится о том, что он завёл другую женщину, несмотря на его долгие отлучки, несмотря на его пьянство, несмотря на то, что он не занимается тем, ради чего создан, — не пишет истории. Но, разумеется, и она не делает того, ради чего создана, и иногда очень ясно это осознаёт. Она не может сказать, что он лгал ей или уклонялся от правды, этого она сказать не может. Он сказал ей только раз, но прямо и откровенно: детей у них быть не должно. Если она чувствует, что должна иметь детей (и он знал, что она из большой семьи), тогда они не должны жениться. Это разобьёт ему сердце, но, если она хочет детей, пусть так и будет. Он сказал ей это под конфетным деревом, где они сидели, отгородившись от всего мира, в том странном октябрьском снегу. Она позволяет себе вспомнить этот разговор только в Бремене, в одинокие будничные вечера, когда небо кажется белым, время останавливается, грузовики ревут и кровать трясётся под ней. Кровать, которую он купил, и потом, по его настоянию, её перевезут в Америку. Часто она лежит на ней, прикрыв глаза рукой, и думает, что это была действительно ужасная идея, несмотря на их весёлые уик-энды и страстные (иногда неистовые) занятия любовью. Они выделывали такое, чего она и представить себе не могла какими-то шестью месяцами раньше, и Лизи знает, что все эти выкрутасы не имеют никакого отношения к любви; всё это от скуки, тоски по дому, выпивки и грусти. Он пьёт, всегда много, и это начинает её тревожить. Она видит — если он не остановится, всё закончится очень плохо. И пустота чрева вгоняет её в депрессию. Они заключили сделку, да, конечно, но под конфетным деревом она ещё полностью не осознавала, что годы проходят, а у времени есть вес. Скотт, возможно, снова начнёт писать, когда они вернутся в Америку, но что будет делать она? «Он никогда мне не лгал», — думает Лизи, лёжа на бременской кровати, прикрыв глаза рукой, но видит время (и не такое уж далёкое), когда такое состояние дел больше не будет её устраивать, и перспектива эта её пугает. Иной раз ей хочется, чтобы она никогда не сидела под той долбаной ивой со Скоттом Лэндоном. Иной раз ей хочется, чтобы она никогда с ним не встретилась. 9 — Это неправда, — прошептала она амбарным теням, но почувствовала, как мёртвый груз рабочих апартаментов над головой опровергает её слова: все эти книги, все эти истории, вся эта прошедшая жизнь. Она не раскаивалась в том, что вышла за него замуж, но да, иногда ей хотелось, чтобы она никогда не встретила этого переполненного своими проблемами и создающего их другим мужчину. А встретила кого-нибудь ещё. Скажем, милого спокойного программиста, который зарабатывал бы семьдесят тысяч долларов в год и дал ей троих детей. Двух мальчиков и девочку, один бы уже вырос и женился, а двое ещё ходили бы в школу. Но это была бы не та жизнь, которую она нашла. Или не та, которая нашла её. Вместо того чтобы сразу идти к бременской кровати (она ещё не готова, слишком рано), Лизи зашла в своё жалкое подобие кабинета, оглядела комнатушку. И что она собиралась здесь делать, пока Скотт наверху писал истории? Она не могла вспомнить, но знала, что притянуло её сюда: телефонный автоответчик. Лизи смотрела на красную единицу, которая горела в окошечке с надписью «НЕПРОСЛУШАННЫЕ СООБЩЕНИЯ» под ним, и думала, стоит ли ей сразу позвонить помощнику шерифа Олстону, чтобы тот прослушал запись. Решила не звонить. Если сообщение оставил Дули, Олстон мог прослушать его и позже. Разумеется, Дули. Кто же ещё? Она собрала волю в кулак, готовясь к новым угрозам, которые озвучит этот спокойный, кажущийся здравомыслящим голос, и нажала клавишу «ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ». Мгновением позже молодая женщина, представившаяся Эммой, принялась объяснять, как много денег сможет сэкономить Лизи, воспользовавшись услугами Эм-си-ай[77],… Лизи выключила сообщение на полуслове, нажала клавишу «СТЕРЕТЬ», подумала: «Вот она, женская интуиция». И вышла из кабинета, смеясь. 10 Лизи смотрела на спелёнутые контуры бременской кровати, не ощущая ни печали, ни ностальгии, хотя, по её прикидкам, они со Скоттом занимались на ней любовью (во всяком случае, трахались, она не могла вспомнить, как много фактической любви было в период «СКОТТИИЛИЗИВ ГЕРМАНИИ» сотни раз. Сотни? Могло ли такое быть за какие-то девять месяцев, особенно если бывали дни, а иногда и целые рабочие недели, когда она видела его сначала в семь утра, ещё сонного, бредущего к двери с портфелем, бьющим по колену, а потом в десять вечера (или в четверть одиннадцатого), возвращающегося, волоча ноги, обычно на бровях? Да, она полагала, что возможно, если иной раз они проводили в кровати целые уик-энды, превращая её, как говорил Скотт, в «траходром». Так почему же она не питала тёплых чувств к этому укрытому монстру, сколь бы раз они на нём ни кувыркались? У неё была веская причина ненавидеть кровать, потому что она понимала, не интуитивно, а на уровне подсознательной логики («Лизи умна как дьявол, если только не задумывается об этом», — однажды она подслушала эту фразу, произнесённую Скоттом в разговоре с кем-то на вечеринке, и не знала, гордиться ли ей или стыдиться), что на этой кровати их семья едва не разрушилась. Не надо о том, каким отвратительно-прекрасным был секс или как он затрахивал её до множественных оргазмов, забрасывал и забрасывал на вершину блаженства, пока она не начинала думать, что сойдёт с ума от этого рвущего нервы наслаждения; не надо о том месте, которое она нашла, которого могла коснуться перед тем, как он кончал, и тогда по его телу просто пробегала дрожь, а иногда он кричал в голос, отчего она покрывалась «гусиной кожей», даже когда он был внутри её, горячий, как… ну, горячий, как долбаная духовка. Лизи думала, как хорошо, что эта чёртова махина покрыта саваном, словно огромный труп, ибо (во всяком случае, в её памяти) всё, что происходило между ними на этой кровати, было неправильным и насильственным, они на пару снова и снова сжимали горло их семейной жизни. Любовь? Заниматься любовью? Возможно. Может, несколько раз. Но прежде всего она помнила мерзотраханье, раз за разом. Придушить… и отпустить. Придушить… и отпустить. И всякий раз тому существу, что звалось Скотт-и-Лизи, требовалось больше времени, чтобы снова начать дышать. Наконец они уехали из Германии. В Саутхэмптоне поднялись на борт «Куин Элизабет II» и отплыли в Нью-Йорк. На второй день она вернулась с прогулки по палубе — и замерла у двери их каюты с ключом в руке, прислушиваясь. Из-за двери доносился медленный, но устойчивый стрекот пишущей машинки, и Лизи улыбнулась. Она ещё не позволяла себе поверить, что теперь всё будет хорошо, но стоя под дверью, слушая, как он возвращается к тому, что должен делать, она знала: такое возможно. И не ошиблась. Когда он сказал, что договорился о перевозке в Америку, как он её называл «Mein Gott Bed»[78], Лизи никак не прокомментировала его слова, зная, что на ней они больше не будут ни спать, ни заниматься любовью. Если бы Скотт предложил ей такое («Только разок, маленькая Лизи, в память о давно минувших днях»), она бы отказалась. Более того, послала бы куда подальше. Если и существовала мебель, в которую вселился призрак, так это была вот та самая кровать. Лизи подошла к кровати, опустилась на колени, подняла край чехла и заглянула под неё. И там, в пыльном зазоре между кроватью и полом, куда вернулся запах куриного помёта («Как пёс возвращается к своей блевотине», — подумала Лизи), стояло то, что она искала. Там, в густой тени, Лизи различила силуэт кедровой шкатулки доброго мамика Дебушер. Глава 8. ЛИЗИ И СКОТТ. (Под конфетным деревом) 1 Едва она успела зайти в залитую солнцем кухню, сжимая в руках кедровую шкатулку, как затрезвонил телефон. Она поставила шкатулку на стол и ответила рассеянным «алло», больше не боясь голоса Джима Дули. Если бы позвонил он, она бы сказала, что обратилась в полицию, а потом положила бы трубку. В настоящий момент она была слишком занята, чтобы бояться. В трубке раздался голос Дарлы — не Дули, звонила она из комнаты для посетителей «Гринлауна», и Лизи не особенно удивилась, выяснив, что Дарлу мучает совесть из-за звонка Канти в Бостон. А если бы всё было наоборот, Канти находилась бы в Мэне, а Дарла в Бостоне? Лизи подумала, что от перемены мест слагаемых ничего бы не изменилось. Она не знала, по-прежнему ли Дарла и Канти любят друг друга, но связь между ними осталась, как между пьяницей и выпивкой. Когда они были детьми, добрый мамик говорила: если Кантата подхватывает грипп, то у Дарланны тут же поднимается температура.