— Скотт? — Имя это она произносит очень мягко. — М-м-м-м? — Сигарета выкурена уже на три четверти, а то, что кажется фильтром, в «Герберт Тейритон» является мундштуком. — Твой отец делал булы? — Кровь-булы, конечно. Когда мы трусили или чтобы выпустить дурную кровь. Пол делал хорошие булы. Забавные булы. Как при охоте за сокровищами. Ищи ключи к разгадке. «Бул! Конец!» — и получи приз. Как конфетку или «Ар-си»[42]. - Пепел снова падает с сигареты. Скотт не отрывает глаз от кровавого чая в тазу. — Но папа целует. — Он смотрит на неё, и она внезапно понимает: он знает всё, о чём она не решается спросить, и готов ответить на все её вопросы, как только сможет. Насколько хватит смелости. — Это приз отца. Поцелуй, когда прекращается боль. 19 В аптечке нет подходящего бинта, чтобы перевязать руку Скотта, вот Лизи и отрывает длинные полосы от простыни. Простыня старая, но её потеря печалит Лизи: на зарплату официантки (плюс жалкие чаевые неудачников-изгоев и, чуть побольше, преподавателей, которые заглядывают на ленч в пиццерию «У Пэт») она не может позволить себе часто покупать льняные простыни. Но она думает о порезах на ладони и глубокой ране на предплечье и не колеблется. Скотт засыпает, прежде чем его голова касается подушки на своей половине её до нелепости узкой кровати; Лизи думает, что сон сразу не придёт — его отгонят раздумья о том, что он ей рассказал, но куда там — мгновение, и она уже спит. За ночь она просыпается дважды. Первый раз — по малой нужде. Кровать пуста. Не открывая глаз, она идёт к ванной, на ходу задирая к бёдрам большущую футболку с надписью «УНИВЕРСИТЕТ МЭНА» на груди, в которой спит, говоря: «Скотт, поторопись, ладно, очень хочется…» — но, войдя в ванную, в свете ночника, который она всегда оставляет включённым, видит, что комнатка пуста. Скотта там нет. И сиденье не поднято, а он всегда оставляет его поднятым после того, как отливает. И Лизи уже совершенно не хочется облегчиться. Мгновенно её охватывает ужас: он проснулся от боли, вспомнил всё, что она ему наговорила, и его раздавили (как там это называется в «Инсайдере» Чаки?) вернувшиеся воспоминания. Причиной ухода стали эти воспоминания или всё то, что он носил в себе? Точно она не знает, но уверена, что эта детская манера разговора… от неё точно мурашки бегут по коже… а вдруг он вернулся к теплицам, чтобы закончить начатое? На этот раз разрезать не руку, а горло? Она спешит на кухню (в квартире только кухня и спальня) и краем глаза видит его, свернувшегося на кровати. Спит он в обычной для него позе зародыша, колени чуть ли не касаются груди, лоб упирается в стену (осенью, когда они съедут с этой квартиры, на стене останется слабое, но всё-таки различимое пятно — метка Скотта). Она не раз говорила, что ему было бы больше места, если б он спал с края кровати, но он всегда ложится к стене. Сейчас чуть меняет позу, пружины скрипят, и в свете уличного фонаря Лизи видит чёрную прядь волос на его щеке. Его не было в кровати. Но он здесь, в доме. Если она сомневается, то может подсунуть руку под прядь волос, на которую смотрит, приподнять её, почувствовать вес. Может, мне только приснилось, что его нет? Это логично (вроде бы), но, вернувшись в ванную и сев на унитаз, она думает: Его не было. Когда я встала, эта долбаная кровать была пуста. Она поднимает сиденье после того, как заканчивает свои дела, потому что он, если встанет ночью, будет слишком сонным, чтобы вспомнить об этом. Потом возвращается в кровать. К тому времени уже спит на ходу. Он рядом с ней, и это имеет значение. Конечно же, только это и имеет. 20 Второй раз она просыпается не сама. — Лизи. Скотт трясёт её. — Лизи, маленькая Лизи. Она не хочет просыпаться, у неё был тяжёлый день (чёрт, тяжёлая неделя), но Скотт не отстаёт. — Лизи, проснись. Она ожидает, что утренний свет ударит в глаза, но ещё темно. — Скотт. В чём дело? Она хочет спросить, не началось ли кровотечение, не сползла ли повязка, но это очень сложные вопросы для её затянутого туманом сна мозга. Поэтому сойдёт и «В чём дело?». Его лицо нависает над её, сна нет ни в одном глазу. Он взволнован, но его не гложет страх, и у него ничего не болит. Он говорит: — Мы не можем и дальше так жить. Эта фраза разгоняет сон, потому что пугает её. Что он такое говорит? Хочет порвать с ней? — Скотт? — Она шарит рукой по полу, находит свой «таймекс», щурясь, всматривается в циферблат. — Ещё только четверть пятого! — Голос недовольный, раздражённый, и она недовольна и раздражена, но при этом и испугана. — Лизи, мы должны жить в настоящем доме. Купить его. — Он мотает головой. — Нет, это потом. Я думаю, мы должны пожениться. Облегчение охватывает её, и она откидывается на подушку. Часы выскальзывают из расслабившихся пальцев и падают на пол. Это нормально. «Таймексы» выдерживают всё, продолжая тикать. За облегчением следует изумление; ей только что сделали предложение, как леди в романе. За возом облегчения последовала маленькая красная тележка ужаса. Предложение ей сделал (в четверть пятого утра, обратите внимание) тот самый парень, который продинамил её вчера вечером и превратил руку в кровавое месиво после того, как она отругала его за это (и наговорила кое-что ещё, что правда, то правда), а потом вернулся, протягивая ей раненую руку, как какой-то долбаный рождественский подарок. У этого парня умер брат, о чём она узнала этой ночью, и мать погибла вроде бы только потому, что он (как там выразился этот модный писатель?) вырос слишком большим. — Лизи? — Замолчи, Скотт, я думаю. — Но как трудно думать, когда луна зашла, и время остановилось, что бы там ни показывал «таймекс». — Я тебя люблю, — мягко говорит он. — Знаю. Я тоже люблю тебя. Дело не в этом. — Может, в этом, — возражает он. — В том, что ты любишь меня. Может, в этом всё дело. Никто не любил меня, кроме Пола. — Долгая пауза. — И, наверное, отца. Она приподнимается на локте. — Скотт, множество людей любит тебя. Когда ты читал отрывки из своей последней книги… и той, над которой сейчас работаешь… — Она скорчила гримаску. Новая книга называлась «Голодные дьяволы», и то, что она читала и слышала, ей определённо не нравилось. — Когда ты читал, послушать тебя пришли около пятисот человек! Им пришлось перевести тебя из Мэн-лодж в аудиторию Хока! Когда ты закончил, они аплодировали тебе стоя! — Это не любовь, — отвечает он, — любопытство. И, только между нами, это шоу уродов. Когда ты публикуешь свой первый роман в двадцать один год, ты узнаёшь всё о шоу уродов, пусть даже твою книгу покупают лишь библиотеки, и она не выпускается массовым тиражом. Но ведь тебя не волнуют все эти вундеркинды, Лизи… — Волнуют… — Она уже полностью проснулась или почти полностью. — Да, но… дай мне сигарету, любимая. — Его сигареты на полу, в пепельнице в виде черепахи, которую она держит для него. Она протягивает ему пепельницу, вставляет сигарету между губами, даёт прикурить. Он продолжает. — Но тебя также волнует, чищу я зубы или нет… — Ну… да… — И избавляет ли шампунь, которым я пользуюсь, от перхоти, или, наоборот, от него её становится только больше… Его слова напоминают ей кое о чём. — Я купила флакон этого «тегрина», о котором говорила тебе. Он в душе. Я хочу, чтобы ты его попробовал. Он хохочет. Видишь? Видишь? Идеальный пример. У тебя холизмический подход[43]. — Я не знаю этого слова. Он вдавливает сигарету в пепельницу, выкурив лишь на четверть. — Он означает, что ты, когда смотришь на меня, видишь с головы до пят. С одного бока до другого, и всё, что ты видишь, одинаково важно. Она обдумывает его слова, кивает. — Пожалуй. — Ты не знаешь, каково это. В детстве, когда я был всего лишь… когда я был одной личностью. Эти последние шесть лет, когда я стал другой. Это определённо шаг к лучшему, но всё равно остаётся полно людей, что здесь, что в Питтсбурге, которые считают Скотта Лэндона… чудесным «музыкальным автоматом». Бросаешь в него пару баксов, и он выдаёт долбаную историю. — В голосе злости не слышится, но Лизи чувствует, что он может разозлиться. Со временем. Если он не найдёт места, куда сможет прийти и почувствовать себя в безопасности, то начнёт злиться. И да, она может стать тем человеком, к которому он сможет прийти. И да, она сможет создать такое место. Он ей в этом поможет. В определённой степени они его уже создали. — Ты — другая, Лизи. Я понял это с того первого раза, как встретил тебя на вечере блюзов в Мэн-лодж… ты помнишь? Иисус, Мария и Иосиф-Плотник, она помнит. В тот вечер она пошла в университет, чтобы посмотреть на художественную выставку, развёрнутую около аудитории Хока, услышала музыку, которая доносилась из Мэн-лодж, и вошла, просто так, из прихоти. Он пришёл несколькими минутами позже, оглядел практически полный зал и спросил, занята ли вторая половина скамьи, на которой она сидела. Она едва не прошла мимо Мэн-лодж. Если бы не заглянула туда, успела бы на автобус, который отъезжал в Кливс-Миллс в половине девятого. Если бы прошла мимо, то в эту ночь лежала бы в постели одна. От этой мысли у неё возникают те же ощущения, что и при взгляде вниз из окна на высоком этаже. На вопрос Скотта она отвечает лишь кивком. — Ты для меня… — Скотт умолкает, потом улыбается. Улыбка у него божественная, пусть зубы и кривоваты. — Ты для меня — пруд, к которому мы всё спускаемся, чтобы напиться. Я рассказывал тебе о пруде? Она снова кивает, улыбается. Он не рассказывал напрямую, но она слышала, как он говорил о пруде, когда читал свои произведения, и на лекциях, которые она посещала, откликаясь на его приглашения, сидела на галёрке в аудитории «Боардмен 101» или «Литтл 112». Говоря о пруде, он вытягивает руки, словно погрузил бы их в пруд, будь такая возможность, и вытаскивал бы оттуда то, что там водится (может, языки-рыбы). Она находит это таким милым, таким мальчишеским жестом. Иногда он ведёт речь о пруде мифов, иногда — о пруде слов. Он говорит, что всякий раз, когда ты называешь кого-то умником или плохишом, ты пьёшь из пруда или бродишь по мелководью, а вот если ты посылаешь ребёнка на войну или туда, где он будет подвергаться смертельной опасности, потому что ты любишь родину и учишь ребёнка любить её, тогда ты плаваешь в этом пруду… на глубине, где также плавают голодные твари с большими зубами. — Я пришёл к тебе, и ты видишь меня целиком, — говорит он. — Ты любишь меня всего, по всему экватору, и не из-за какой-то истории, которую я написал. Когда твоя дверь закрывается и мир остаётся снаружи, мы смотрим глаза в глаза. — Ты гораздо выше меня, Скотт. — Ты знаешь, о чём я говорю. Она решает, что да, знает. И слишком этим тронута, чтобы глубокой ночью согласиться на то, о чём она может сожалеть утром. — Мы поговорим об этом утром. — Она берёт пепельницу с окурком, ставит на пол. — Спроси меня тогда, если ещё будет на то желание. — Желание будет, — с абсолютной уверенностью заявляет он. — Посмотрим. А пока давай спать. Он поворачивается на бок. Лежит выпрямившись, но, засыпая, начнёт сворачиваться. Колени подберутся к узкой груди, а лоб, за которым плавают все эти экзотические истории-рыбы, уткнётся в стену. Я знаю его. Как минимум начинаю узнавать. При этом она чувствует ещё одну волну любви к нему и должна сомкнуть губы, чтобы с них не слетели опасные слова. Которые трудно взять назад, если уж они произнесены. Может, и невозможно. Она ограничивается тем, что прижимается грудью к его спине, а животом — к голому заду. Несколько поздних цикад трещат за окном, и Плутон снова гавкает, неся ночную вахту. Она вновь начинает засыпать. — Лизи? — Голос доносится словно из другого мира.