– У вашего сына опухоль мозга, – сказал он. Он говорил ровно, почти без модуляций, но его глаза внимательно наблюдали за ними, словно он только что поджег бикфордов шнур мощной бомбы. – Опухоль, – тихо и бессмысленно повторила Мэри. – Насколько это опасно? – спросил он у Юнгера. Болезнь проявилась за последние восемь месяцев. Сначала были головные боли – редкие, потом более частые. Потом в глазах у Чарли стало двоиться – в особенности, после физических нагрузок. Потом – Чарли очень стыдился этого – он несколько раз мочился во сне. Но лишь когда временная слепота поразила левый глаз Чарли, покрасневший, словно закатное солнце, и утративший свой природный голубой цвет, они отвели его к семейному врачу. Семейный врач направил его на обследование. Вскоре появились и другие симптомы: фантомные запахи апельсинов и карандашных очисток, временные потери чувствительности левой руки, неожиданные помрачения рассудка, во время которых Чарли то начинал нести околесицу, то разражался детскими непристойностями. – Очень опасно, – сказал Юнгер. – Вы должны подготовиться к самому худшему. Опухоль неоперабельная. Неоперабельная. Это слово до сих пор эхом отдавалось у него в ушах. Он никогда не подозревал о том, что у слов бывает вкус. У этого слова был вкус – неприятный и влажный, словно у недожаренного протухшего гамбургера. Неоперабельная. Юнгер сказал, что где-то в мозгу у Чарли есть колония злокачественных клеток размером примерно с грецкий орех. Если бы этот орех лежал перед вами на столе, вы могли бы расплющить его одним ударом кулака. Но он был не на столе. Он въелся глубоко в мозг Чарли, продолжая разрастаться с каждым днем и наполняя его непредсказуемой странностью. Однажды он навещал сына в больнице во время рабочего перерыва – было это всего лишь через несколько дней после его госпитализации. Они разговаривали о бейсболе – обсуждали, смогут ли они поехать на серию плэй-офф Американской бейсбольной лиги, если местная команда туда пробьется. Чарли сказал: – Я думаю, что если их подающие мммммммммм ммммм ммммммм подающие будут держаться мммммммммм ннн мммммммм подающие ммммммм… Он подался вперед. – Что-что, Фред? Я не понял, что ты сказал. Глаза Чарли дико выкатились. – Фред? – прошептал Джордж. – Фредди? – Ах ты чертова распрогребанная засранная вшивая вонючая ннннннн манда! – закричал его сын, мечась на чистой госпитальной постели. – Жополизный клиторососный говноедный мандавошный сукин сын! – Сестра! – закричал он в тот самый момент, когда Чарли потерял сознание. – О, Господи, СЕСТРА! Это все из-за злокачественных клеток. Из-за них он говорил такие вещи. Маленькая колония злокачественных клеток, никак не больше, скажем, к примеру, грецкого ореха средней величины. Сестра рассказала ему, что однажды он непрерывно выкрикивал слово афера на протяжении пяти минут. Понимаете, все дело в этих клетках. Собственно говоря, и размером-то они с садовую разновидность грецкого ореха. А из-за них его сын бредит, словно сошедший с ума портовый грузчик, из-за них он мочится в постель, из-за них у него постоянно болит голова, из-за них – как в первую жаркую неделю июля – он полностью теряет способность шевелить левой рукой. – Посмотрите, – сказал им доктор Юнгер в этот яркий, словно специально для гольфа созданный день. Он развернул большой рулон бумаги с электроэнцефаллограммой мозга их сына. Для сравнения он показал им кривые, которые вычерчивает прибор, подсоединенный к здоровому мозгу. Но ему не нужно было сравнивать. Он посмотрел на то, что происходило в мозгу его единственного сына, и снова ощутил во рту этот гнилой, влажный привкус. На бумаге были вычерчены беспорядочные горные пики и узкие долины. Все это напоминало нарисованные ребенком кинжалы. Неоперабельная. Видите ли, если бы эта колония злокачественных клеток, не больше грецкого ореха, выросла на внешней поверхности мозга Чарли, то с помощью небольшой и абсолютно безболезненной хирургической операции ее можно было бы немедленно удалить, без особых усилий. Но вместо этого опухоль развилась в глубине мозга и разрасталась с каждым днем. Если они применят скальпель, лазерный луч или криохирургию, то вместо ребенка после операции проснется симпатичный, здоровый и полный жизненных сил кусок мяса. Если они не предпримут хирургического вмешательства, то очень скоро Чарли умрет. Доктор Юнгер сообщал им всю эту информацию в форме утверждений общего характера, прикрывая всю безнадежность ситуации успокаивающим языком медицинских терминов. Мэри покачивала головой, словно не веря словам доктора, но он сразу же понял все, со всей точностью и полнотой. Его первая мысль, яркая, отчетливая и непростительная, была: Слава Тебе, Господи, что это случилось не со мной. Потом во рту снова появился этот странный привкус, и он почувствовал, как горе захлестывает его. Сегодня грецкий орех, а завтра – весь мир. Ползучая неизбежность. Невероятная, неправдоподобная смерть сына. Что тут можно было понять? Чарли умер в октябре. Не было никаких драматических предсмертных слов. Он был в коме последние три недели. Он вздохнул и отправился на кухню, чтобы сделать себе еще один коктейль. Темная ночь прижалась к стеклам. Без Мэри дом казался таким пустым. Он постоянно спотыкался о маленькие частицы самого себя, разбросанные по всему дому, – фотографии, старый спортивный костюм в шкафу на верхнем этаже, пара старых тапочек под комодом. Все это было плохо, очень плохо. После смерти Чарли он ни разу не заплакал, даже на похоронах. Мэри плакала очень много. На протяжении долгих недель глаза ее были красными от слез. Но, в конце концов, именно ей удалось исцелиться. Смерть Чарли оставила в душе ее шрамы – это было бы нелепо отрицать. Постороннему человеку могло показаться, что она пострадала куда больше, чем он. Мэри до и после. До она пила только в тех случаях, когда считала это необходимым для его успешной карьеры. На вечеринках она обычно брала стакан с апельсиновым соком, лишь слегка приправленным водкой, и так и таскала его с собой весь вечер. Когда ее одолевала простуда, она выпивала перед сном стакан ромового пунша. Вот и все. После она выпивала с ним вечером коктейль, когда он не слишком поздно возвращался с работы, и всегда пила перед сном. Упаси Бог, она ни разу не напивалась, не начинала скандалить и кричать, но все-таки пила больше, чем раньше. Просто способ самозащиты. Без сомнения, именно это и посоветовал бы ей доктор. Раньше она редко плакала по пустякам. Теперь она стала плакать по поводу любой неприятности, всегда в одиночестве Она плакала, если подгорал обед. Если у туфли отваливался каблук. Она плакала, когда вода заливала подвал, когда замерзал выгребной насос, когда ломалось отопление. Раньше она была большой любительницей музыки в стиле фолк – белый фолк и блюзы, Ван Ронк, Гэри Дэвис, Том Раш, Том Пэкстон, Спайдер Джон Коэрнер. После ее интерес к музыке совершенно угас, словно теперь в мозгу у нее звучали свои собственные блюзы, которые не слышал никто, кроме нее. Она перестала говорить о поездке в Англию, которую они предпримут, если он получит повышение по службе. Она перестала ходить в парикмахерскую и стала делать прическу дома: часто ее можно было видеть в бигудях перед телевизором. Именно ей сочувствовали их друзья – и это было только справедливо, как ему казалось. Он и сам хотел сочувствия и жалел самого себя, но делал это в тайне, никому не показывая. Она оказалась способной нуждаться в утешении и именно поэтому смогла использовать то утешение, которое ей предоставили. В конце концов, именно это ее и спасло. Это избавило ее от ужасных мыслей, которые так часто не давали ему заснуть, в то время как выпитая доза спиртного помогала ей погрузиться в сон. А пока она спала, он размышлял о том, что в этом мире колония злокачественных клеток не больше грецкого ореха способна отнять жизнь у сына и навсегда разлучить его с отцом. Он никогда не ненавидел ее за то, что она исцелилась, или за то сочувствие, которым окружили ее знакомые женщины. Они смотрели на нее, словно молодой нефтяник на старого ветерана, рука, спина или щека которого морщинится розовой, обожженной некогда тканью, – с тем уважением, которое ни разу не пострадавший всегда испытывает к пострадавшему и исцелившемуся. Она отбыла свой срок в аду после смерти Чарли, и эти женщины знали об этом. Но она вышла на свободу. У нее было До, у нее был Ад, у нее было После и даже После-После, когда она восстановила свое членство в двух из четырех женских клубов, увлеклась макраме (у него был ремень, сделанный ею около года назад, – красивый плетеный ремень с тяжелой серебряной пряжкой, на которой была выгравирована монограмма БДжД) и снова стала днем смотреть телевизор – мыльные оперы и болтовню Мерва Гриффина со знаменитостями. Интересно, какой этап наступил сейчас? – подумал он по дороге в гостиную. После-После-После? Новая женщина, цельная личность, поднявшаяся из пепла, который он так грубо расшевелил. Старый нефтяник, которому сделали операцию по пересадке кожи, – сохранивший старый опыт, но приобретший новый облик. Красота толщиной с кожный покров? Нет, красота скрывается во взгляде зрителя. Она может простираться и на мили. У него все шрамы были внутри. Он изучал свои раны одну за одной в долгие бессонные ночи после смерти Чарли, рассматривал каждую из них в отдельности с болезненной зачарованностью человека, который разглядывает свои испражнения в поисках кровяных выделений. Он хотел смотреть за игрой Чарли в детской бейсбольной команде Лиги. Он хотел держать в руках его табель успеваемости и читать его вслух. Он хотел повторять ему изо дня в день, что он должен убирать свою комнату. Он хотел беспокоиться о девочках, с которыми встречался Чарли, о друзьях, которых он выбирал, о его внутреннем состоянии и настроении. Он хотел наблюдать за тем, как его сын растет, хотел проверить, могут ли они по-прежнему любить друг друга, как они любили друг друга до того, как злокачественная опухоль размером не больше грецкого ореха встала между ними, словно какая-то злобная и хищная женщина. – Он был твой, – сказала Мэри. Это было правдой. Они настолько подходили друг другу, что им не нужны были ни имена, ни даже местоимения. Поэтому они и превратились в Джорджа-и-Фреда, водевильную комбинацию двух эксцентриков, противостоящих всему миру. И если злокачественная опухоль размером с грецкий орех способна все это уничтожить, то что же остается человеку? Как может он снова довериться жизни? Все это копилось внутри него, но он даже не подозревал о том, что эти мысли меняют его так глубоко, так необратимо. А теперь все это выплеснулось из него, словно отвратительная блевотина на кофейный столик. И если мир представляет собой лишь гонки на выживание, то кто осудит его, если он выйдет из борьбы? Но что дальше? Похоже, жизнь – это всего лишь подготовка к аду. Бросив взгляд в стакан, он понял, что выпил его еще на кухне. 31 декабря, 1973 В двух кварталах от дома Уолли Хэмнера он пошарил в кармане пальто в поисках мятных лепешек. Мятных лепешек там не оказалось, но он достал крошечный квадратик алюминиевой фольги, тускло сверкнувший в зеленом свете приборной доски. Он оглядел пакетик озадаченным, отсутствующим взглядом и был уже готов швырнуть его в пепельницу, но внезапно вспомнил, что это такое. В его памяти зазвучал голос Оливии: Синтетический мескалин. Его еще называют продукт № 4. Очень сильный наркотик. Он совсем о нем забыл. Он положил маленький пакетик обратно в карман пальто и повернул на улицу Уолтера. На полквартала вперед обе стороны были заставлены машинами. Это было вполне в духе Уолтера. Свой принцип устройства вечеринок он называл Принципом Принудительного Удовольствия. Он утверждал, что когда-нибудь запатентует свою идею и опубликует инструкции по ее правильному применению. По утверждениям Уолли Хэмнера, если вы соберете в одном месте достаточное количество людей, то вы неизбежно хорошо проведете время – вас просто вынудят к этому. Однажды, когда Уолли в очередной раз развивал свою идею за стаканчиком виски в баре, он напомнил ему о толпах, вершащих суд Линча. – Вот видишь, – покровительственно сказал Уолтер, – ты сам представил еще одно доказательство моей теории. Он подумал о том, что сейчас может делать Оливия. Она не пыталась дозвониться до него еще раз, хотя, вполне возможно, он сдался бы и поговорил с ней. Может быть, она останется в Лас-Вегасе до тех пор, пока не придут деньги, а потом купит себе билет на автобус и уедет… Куда? В Мэн? Разве придет кому-нибудь в голову ехать из Лас-Вегаса в Мэн посреди зимы? Разумеется, нет. Его еще называют продукт № 4. Очень сильный наркотик. Он поставил микроавтобус у обочины сразу же за красной спортивной «ДжиТиЭкс» с черной гоночной полосой и вышел из машины. Вечер был ясный и жутко холодный. Хрупкая скорлупа луны висела над головой, словно елочная игрушка. Вокруг в изобилии сверкали звезды. Его дыхание клубилось в морозном воздухе. В трех домах от Уолтера он услышал музыку. Похоже, веселье уже шло на полную катушку. Все-таки в вечеринках Уолли было что-то особенное, хотя неизвестно, играл ли в этом роль Принцип Принудительного Удовольствия или нет. Люди, собиравшиеся уйти пораньше или заявлявшие, что забежали только на одну минутку, в конце концов оставались и напивались до такого состояния, когда в голове у них начинали звонить серебряные колокольчики, превращавшиеся по утрам в тяжеленные церковные колокола. Самые завзятые ненавистники рок-музыки, напившись до такого состояния, когда шестой и даже седьмой десяток кажутся самой золотой порой жизни, принимались танцевать буги в гостиной. Они пили и танцевали, танцевали и пили, пока не падали замертво на какой-нибудь вовремя подвернувшийся диван. Ни на каких других вечеринках не бывало столько кухонных поцелуев между разделившимися половинками различных брачных союзов, столько скромников и скромниц, внезапно ощутивших вкус к веселью, столько трезвенников, просыпавшихся первого января в страшном похмелье и с ужасающе ясными воспоминаниями о том, как они танцевали с абажурами на голове или приводили в исполнение отчаянное решение сказать своему боссу пару суровых, но справедливых слов. Именно Уолли вдохновлял людей на все эти бесчинства, но не сознательными усилиями, а просто будучи самим собой. И уж, конечно, ни одна вечеринка у Уолли не проходила так бурно, как новогодняя. Он машинально оглядел оба ряда машин в поисках бутылочно-зеленой «Дельты-88» Стивена Орднера, но ее не было видно. Когда он подошел ближе к дому, ему стали слышны не только низкие частоты, но и вся мелодия. Раздался душераздирающий вопль Мика Джэггера: Оооооо, дети - Это прощальный поцелуй, Всего один прощальный поцелуй… Все окна были ярко освещены – ну его в задницу, этот энергетический кризис. Темнели лишь окна гостиной – чтобы люди не чувствовали себя стесненными во время медленных танцев и смело могли засовывать руку в пах партнеру. Даже сквозь мощное звучание прогнанной через усилитель музыки он различал сотню голосов, оживленно участвующих в пятидесяти разговорах, словно Вавилонская башня упала всего лишь несколько секунд назад. Ему пришло в голову, что будь сейчас лето или даже осень, было бы, пожалуй, еще забавнее остаться на улице и следить за этим балаганом по доносящимся звукам, выстраивая график веселья, отмечая его кульминацию и неизбежный упадок. Неожиданно в голове его возник ошеломляющий, пугающий образ: он стоит на лужайке перед домом Уолтера Хэмнера со свитком электроэнцефаллограммы в руках и разглядывает беспорядочные пики и спады мозга, принимающего участие в какой-то безумной вечеринке. Он поежился и засунул руки в карманы, чтобы хоть немного согреть их. Его правая рука снова натолкнулась на маленький пакетик, и он вынул его из кармана. Заинтересовавшись, он развернул его, не обращая внимания на холод, вгрызавшийся тупыми зубами в кончики его пальцев. Внутри оказалась маленькая темно-красная таблетка, которая вполне могла бы уместиться на ногте его мизинца. Она была гораздо меньше, нежели, к примеру, грецкий орех. Неужели такая маленькая штучка может повергнуть его во временное безумие, заставить его видеть то, чего на самом деле нет, и думать так, как он никогда в жизни не думал? Неужели она может воссоздать на какое-то время смертельную болезнь его сына? Небрежно, с отсутствующим видом он положил таблетку на язык. Вкуса не чувствовалось. Он проглотил ее, так ничего и не почувствовав. – Барт! – воскликнула женщина. – БАРТ ДОУЗ! – На женщине было черное открытое вечернее платье. В руке она держала бокал мартини. У нее были темные волосы, убранные ради такого случая и перевязанные сверкающей ленточкой, усыпанной фальшивыми бриллиантами. Он вошел в дом через кухонную дверь. Кухня была забита людьми, так что шагу нельзя было ступить, не отдавив кому-нибудь ногу. Было только половина девятого. Стало быть, Эффект Отлива еще не заработал в полную силу. Эффект Отлива был еще одной составной частью уолтеровской теории вечеринок. По его словам, по ходу вечеринки люди рассредотачиваются по углам дома. «Центр рушится, – говорил Уолли, хитровато моргая. – Сам Томас Элиот об этом говорил». Как-то раз, если верить Уолли, спустя восемнадцать часов после окончания вечеринки он обнаружил одного из гостей бесцельно бродящим по чердаку. Женщина в черном платье жарко поцеловала его в губы, тесно прижавшись к нему своей обширной грудью. Часть ее мартини пролилось между ними на пол. – Привет, – сказал он. – Ты кто? – Тина Ховард, Барт. Неужели ты не помнишь, как наш класс ездил на экскурсию? – Она погрозила ему пальцем. – Ах ты, противный мальчишка! – Та самая Тина? Господи, это действительно ты! – По лицу его расплылась удивленная улыбка. В этом была еще одна отличительная черта уолтеровских вечеринок: люди из прошлого непрерывно мелькали перед тобой, словно ты листал альбом со старыми фотографиями. Парень из твоего квартала, с которым вы были лучшими друзьями тридцать лет назад, девушка, с которой вы чуть не переспали в колледже, человек, с которым ты проработал один месяц на летних работах восемнадцать лет назад. – Но сейчас я Тина Ховард Уоллес, – сказала женщина в черном платье. – Мой муж здесь рядом… Где-то здесь… – Она рассеянно оглянулась, пролила еще немного мартини из бокала и допила остатки, пока их не постигла та же судьба. – Ужас-то какой – нигде не вижу своего мужа. Похоже, я его где-то потеряла. Она посмотрела на него теплым, пристальным взглядом, и Барт едва мог поверить в то, что эта женщина подарила ему возможность впервые прикоснуться к женской плоти. После второго года обучения в средней школе Гровер в Кливленде их отправили всем классом на экскурсию. Было это лет сто девять назад. Он до сих пор помнил упругость ее грудей под белой хлопчатобумажной блузкой, когда они сидели… – На берегу Коттеровского ручья, – произнес он вслух. Она покраснела и захихикала. – Стало быть, ты все помнишь. Вот и хорошо. Он невольно опустил глаза на вырез ее платья, и она взвизгнула от хохота. Он снова расплылся в беспомощной ухмылке. – Да, похоже, время летит быстрее, чем мы… – Барт! – завопил Уолли Хэмнер, заглушая общий гул. – Привет, старина, я безумно рад, что ты все-таки смог прийти. Он направился к ним через всю комнату, причем траектория его представляла собой Специальный Зигзаг Уолтера Хэмнера, который также должен был быть запатентован на правах составной части Общей Теории Вечеринок. Это был худой, почти лысый человек в безупречной полосатой рубашке образца шестьдесят второго года и в очках с роговой оправой. Он пожал протянутую руку Уолтера. Насколько он мог вспомнить, рукопожатие Уолтера не стало менее сильным, чем в предыдущие годы. – Я вижу, ты знаком с Тиной Уоллес, – сказал Уолтер. – Да, давно это было, – сказал он и неуверенно улыбнулся Тине. – Только не рассказывай об этом моему мужу, ты, противный мальчишка, – хихикнула Тина. – А сейчас извините меня, пожалуйста. Мы еще увидимся с тобой попозже и поговорим, ладно, Барт? – Конечно, – сказал он.