– Проверил. – Урод ты чокнутый, – сказал Дон и разразился громовым хохотом. – Ты хоть понимаешь, что запросто можешь упасть оттуда и убиться? – Да, может статься, и так, – сказал он и сам рассмеялся (и сейчас, восемнадцать лет спустя, он сидел и усмехался, как последний идиот; восхваляющий «Трикс» кролик тем временем уступил место вечерним новостям). Вот так и получилось, что на следующий уик-энд после четвертого июля он оказался на шатких лесах в восьмидесяти футах от земли – с малярной кистью в руке и промерзшей на ветру задницей. Однажды налетела внезапная послеполуденная гроза и порвала одну из веревок, которые держали его люльку, с такой же легкостью, как вы разрываете бечевку у свертка, и он чуть было не упал. Но страховочная веревка, которой он был обвязан вокруг пояса, удержала его, и он спустился на крышу, и сердце его стучало, как барабан, и он был уверен на все сто процентов, что никакая сила на земле не заставит его снова залезть наверх – во всяком случае, не ради какого-то вшивого настольного телевизора. Но он вернулся. Не ради телевизора, а ради Мэри. Ради игры светотени на ее небольших вздернутых грудях, ради ее улыбки-вызова, которая плясала у нее на губах и в ее глазах – в ее темных глазах, которые порой могли становиться такими светлыми или, наоборот, еще темнее, словно летние грозовые тучи. К началу сентября он закончил работу: ослепительно белая труба выделялась на фоне неба, словно проведенная мелом черта на голубой доске – стройная, яркая. Он оглядел ее с некоторой гордостью, оттирая растворителем запачканные краской руки. Дон Таркингтон заплатил ему чеком. – Неплохая работа, – кратко прокомментировал он, – если учесть, какой осел ее исполнял. Он заработал еще пятьдесят долларов, обив деревянными панелями стены новой гостиной Генри Чалмерса – в те дни Генри был управляющим прачечной, – и покрасив стареющий «Крис-Крафт» Ральфа Тремонта. Когда наступило восемнадцатое декабря, они с Мэри сели за небольшим столом в столовой, словно враги перед поединком, которые, однако, чувствуют друг к другу странную симпатию, и он выложил перед ней триста девяносто долларов – он положил деньги в банк, и наросли кое-какие проценты. Она положила рядом четыреста шестнадцать долларов. Эти деньги она вынула из кармана передника. Ее пачка была гораздо толще его, так как состояла в основном из мелких купюр – по одному и по пять долларов. У него перехватило дыхание, и он смог лишь вымолвить: – Господи, Мэри, да чем же ты таким занималась? Она ответила с улыбкой: – Я сшила двадцать шесть платьев, обшила кружевами воротники у сорока девяти платьев и подолы у шестидесяти четырех платьев, связала крючком четыре коврика, пять свитеров, два теплых платка и изготовила один полный столовый комплект – скатерть с салфетками. А еще я вышила шестьдесят три носовых платка, двенадцать комплектов полотенец и двенадцать комплектов наволочек, и все эти монограммы я до сих пор вижу во сне. Смеясь, она протянула ему руки, и он впервые по-настоящему заметил толстые подушечки мозолей на кончиках ее пальцев, совсем как у музыканта, играющего на гитаре. – Господи, Мэри, – сказал он хриплым голосом. – Ты только посмотри на свои руки. – С руками у меня все в порядке, – сказала она, и глаза ее потемнели и заискрились. – А ты неплохо смотрелся там, на дымовой трубе, Барт. Я раз даже было собралась купить себе рогатку и попробовать попасть тебе в задницу… Взревев, он вскочил, погнался за ней через гостиную и настиг ее в спальне. Там мы и провели весь оставшийся день, не так ли, Фредди, старина? Обнаружилось, что у них не только достаточно денег на настольную модель, но что если раздобыть еще сорок долларов, то можно позволить себе и напольную. Владелец магазина «Телевизоры у Джона» (магазин этот уже давно был похоронен под новым участком 784-й автострады – вместе со старым кинотеатром и всем прочим) показал им новую модель «АрСиЭй» и сказал, что они будут выплачивать всего лишь по десять долларов в неделю… – Нет, – сказала Мэри. Джон обиженно скривился. – Леди, речь идет всего лишь о четырех неделях. Вы вряд ли продадите душу дьяволу, купив в кредит на таких условиях. – Подождите нас минуточку, – сказала Мэри и вытащила его на предрождественский холод, где со всех сторон до них доносились звуки праздничных гимнов. – Мэри, – сказал он. – Торговец прав. Ведь речь не идет о том… – Нашей первой покупкой в кредит должен стать наш собственный дом, Барт, – сказала она. Едва заметная черточка появилась у нее между бровей. – А теперь слушай… Они вернулись в магазин. – А вы не могли бы придержать для нас эту модель? – спросил он у Джона. – Пожалуй, смог бы, на некоторое время. Только сами знаете, сейчас покупатели валом валят – самый сезон. На сколько вы хотите, чтобы я ее придержал? – Только на субботу и воскресенье, – сказал он. – Я буду в понедельник вечером. Этот уик-энд они провели за городом, закутавшись потеплее от холода и снега, который грозился пойти, но так и не пошел. Они медленно катались взад и вперед по узким загородным дорогам, хохоча, как дети, а на заднем сиденье лежала упаковка из шести бутылок пива для него и бутылка вина для Мэри. Они не выбросили пустые пивные бутылки, наоборот, подобрали еще – целые мешки бутылок из-под пива, из-под содовой, и самые маленькие из них стоили по два цента, а большие – по пятицентовику. Вот это был уик-энд, если вспомнить сейчас, после стольких лет – у Мэри были длинные волосы, и они развевались, выбившись из-под воротника ее пальто из кожзаменителя, а щеки ее горели алым пламенем. Он ясно мог представить себе сейчас, как она шла по придорожной канаве, усыпанной осенними листьями, вороша их ногами – при этом раздавался трест и шорох, похожий на шум лесного пожара… Потом раздавался звон бутылки, и она радостно принималась размахивать ею над головой, смеясь, как ребенок. Так или иначе, Джорджи, бутылки больше не принимают. В наши дни ничто не хранится, ничто не возвращается. Используй и отшвырни прочь. В тот понедельник после работы они сдали бутылок на тридцать один доллар, распределив свое богатство по четырем разным супермаркетам. Они появились в магазине «У Джона» за десять минут до закрытия. – У меня не хватает девяти долларов, – сообщил он хозяину. Джон взял ручку и написал «оплачено» на счете, прикрепленном к консоли «АрСиЭй». – Счастливого Рождества, мистер Доуз, – сказал он. – Подождите секундочку, я прикачу свою тележку и помогу вам вывезти эту штуку на улицу. Они привезли телевизор домой, и взволнованный Дик Келлер с первого этажа помогал им втаскивать его наверх, и в тот вечер они смотрели его до тех пор, пока по последнему работающему канал не начался национальный гимн, а потом они занимались любовью перед тестовой таблицей, и у каждого были дикая головная боль от непривычного перенапряжения глаз. С тех пор редко когда телевизионные передачи казались им такими же интересными, как в тот день. Мэри вошла, застав его смотрящим телевизор с пустым бокалом из-под виски в руке. – Твой обед готов, Барт, – сказала она. – Хочешь, я принесу его тебе сюда? Он взглянул на нее, размышляя, когда же именно в последний раз он видел у нее на губах улыбку-вызов… Наверное, в тот же самый день, когда маленькая черточка между бровей превратилась в постоянную морщинку, в шрам, в татуировку, неизгладимую метку прошедших лет. О странных вещах ты начал задумываться, – сказал он самому себе. – Раньше тебе даже в голову такое бы не пришло. Что это с тобой, скажи на милость? – Барт? – Давай поедим в столовой, – сказал он. Поднявшись, он выключил телевизор. – Хорошо. Они сели за стол. Он посмотрел на еду на алюминиевом подносе. Шесть маленьких отделений, и в каждое втиснута какая-то гадость. Мясо обильно полито подливкой. У него сложилось впечатление, что во всех готовых обедах мясо всегда полито подливкой. Без подливки оно выглядело бы голым, – подумал он и по непонятной ассоциации вспомнил свою мысль по поводу Лорна Грина: «Парень, я сниму с тебя скальп живьем». Но на этот раз фраза не позабавила его. Наоборот, даже немного испугала. – Чему эдо ды дам улыбался в гостиной, Барт? – спросила Мэри. Он простуды глаза у нее покраснели, а нос был похож на мороженую редиску. – Не помню, – ответил он, и в голове у него промелькнула мысль: Сейчас я закричу, кажется, закричу. От горя по тем вещам, которые ушли и никогда не вернутся. От тоски по твоей улыбке, Мэри. Прости меня, пожалуйста, но сейчас я закину голову и закричу от тоски по улыбке, которая больше никогда не появится на твоем лице. Ты не будешь возражать, ведь правда? – Ты выглядел очень счастливым, – сказала она. Против своего желания, ибо это было тайной, а этим вечером он чувствовал, что ему необходимо иметь тайны, так как душа его стала похожа на мороженую редиску, совсем как нос у Мэри, – против своего желания он сказал: – Я думал о том, как мы собирали бутылки, чтобы набрать денег на наш первый телевизор. Напольная модель фирмы «АрСиЭй», которую мы купили в Джона. – А, об этом, – сказала Мэри и шумно высморкалась в платок. Он наткнулся на Джека Хобарта в продовольственном магазине. Тележка Джека была доверху набита морожеными продуктами, консервами, которые достаточно только разогреть и можно подавать к столу, и большим количеством пива. – Джек! – воскликнул он. – Что это ты тут делаешь? Откуда ты взялся? Джек чуть-чуть улыбнулся. – Видишь ли. Дело в том, что я еще не привык к новым магазинам у нас в округе. Вот я и подумал… – А где Эллен? – Ей пришлось улететь в Кливленд, – ответил Джек. – Ее мать умерла. – Господи, мне так жаль, Джек, примите мои соболезнования. Это произошло внезапно? Покупатели сновали вокруг них взад и вперед, освещенные холодным светом люминесцентных ламп. Из спрятанных колонок раздавалась музыка – какие-то старые песенки, которые никогда толком не можешь узнать. Мимо них прошла женщина с доверху наполненной тележкой, таща за собой трехлетнего малыша в синей парке с размазанными по рукавам соплями. – Да, внезапно, – сказал Джек Хобарт. Он улыбнулся бессмысленной улыбкой и взглянул в свою тележку. В ней лежала большая желтая коробка с надписью: ТАРЕЛОЧКА ДЛЯ ВАШЕЙ КОШЕЧКИ Используйте и выбросьте! Гигиенично! – Очень неожиданно. Конечно, она чувствовала себя неважно, еще бы – в ее-то возрасте, но она думала, что это… Ну, вроде как, остаточные явления из-за изменившегося образа жизни и все такое прочее. А это оказался рак. Они разрезали ее, заглянули ей в нутро, да тут же и зашили обратно. Три недели спустя она умерла. Эллен очень тяжело переживает ее смерть. К тому же, ты понимаешь, она всего лишь на двадцать лет моложе ее. – Да, – сказал он. – Я понимаю. – Вот она и поехала в Кливленд на некоторое время. – Да, вот оно что. – Да, вот так. Они посмотрели друг на друга и улыбнулись стыдливой улыбкой, которая обычно появляется у людей при известии о смерти не очень близкого им человека. – Как там обстоял дела? – спросил он. – В северной части города? – Ну, сказать по правде, Барт, люди там выглядят не очень-то дружелюбно. – Серьезно? – Ты ведь знаешь, что Эллен работает в банке? – Да, конечно. – Ну, так вот, в нашем районе многие женщины добирались в город на машинах сообща – я сам давал Эллен ключи от нашей машины каждый четверг. Это был ее взнос. В северном районе тоже так делают, но все эти женщины – члены какого-то клуба, в который Эллен имеет право вступить, только прожив в этом районе целый год. – Знаешь, Джек, это очень похоже на дискриминацию, вот что я тебе скажу. – Да катись они все в жопу, – сердито сказал Джек. – Эллен не вступит в их гребаный клуб, даже если они на коленях приползут к ней и станут умолять ее об этом. Я купил ей машину для нее лично. Подержанный «Бьюик». Ей очень нравится. Не понимаю, почему я не сделал этого еще два года назад.