— Он был бы рад это слышать, — сказал Макврайс. — Ему бы это понравилось. Он сказал репортеру, что хотел бы сплясать на множестве могил. И он говорил что думал. Именно это и помогает ему идти. — Если еще раз подойдет, я его сшибу, — заявил Олсон. Голос у него был усталый и тусклый. — Ша-ша. — Это Макврайс. — Совет Восьмой: не мешать другим Идущим. — Засунь этот Совет знаешь куда, — возразил Олсон с легкой улыбкой. — Смотри-ка, — усмехнулся Макврайс, — ты начинаешь оживать. К семи часам вечера группа, до сих пор двигавшаяся со скоростью, совсем чуть-чуть превышающей минимальную, пошла несколько быстрее. Становилось прохладно, и быстрый шаг помогал согреться. Они прошли под платной магистралью, и несколько человек, находившихся в стеклянном магазине у въезда на магистраль, приветствовали их криками. — Мы ведь, кажется, должны где-то пройти по платной магистрали? — спросил Бейкер. — В Олдтауне, — ответил Гаррати. — Дотуда примерно сто двадцать миль. Харкнесс присвистнул. Очень скоро Идущие вошли в центральную часть Карибу. Теперь они находились в сорока четырех милях от старта. Глава 4 Последнее игровое шоу будет таким: проигравшего убивают. Чак Бэррис, создатель игровых шоу Проект «Гонг-шоу» Карибу разочаровал всех. Он оказался в точности таким, как Лаймстоун. Зрителей здесь было больше, но во всех прочих отношениях это был самый обыкновенный фабричный городок, в котором имелось несколько автозаправочных станций и магазинов, один торговый центр, в котором, согласно развешенным повсюду рекламным объявлениям, проходила НАША ЕЖЕГОДНАЯ РАСПРОДАЖА «ИДИ СЕГОДНЯ ЗА ТЕМ, ЧТО ЦЕННО!», и парк с мемориалом, посвященным ветеранам войны. Маленький, жутко непрофессиональный ансамбль учащихся средней школы сыграл сначала национальный гимн, затем — смесь разных маршей Соузы и наконец проявил свой до ужаса отвратный вкус тем, что изобразил мелодию «Марша в Преторию». Вновь напомнила о себе та женщина, которая безумно далеко отсюда уже поднимала шум. Она все еще разыскивала своего Перси. На сей раз ей удалось пробраться через полицейский кордон и выбраться прямо на дорогу. Она расталкивала Идущих, а одному из них даже нечаянно поставила подножку. Она вопила, чтобы Перси немедленно шел домой. Солдаты взяли карабины на изготовку, и всем показалось, что она вот-вот сама получит билет за вмешательство в ход Прогулки. Затем один из полицейских замкнул наручник на запястье женщины и уволок ее. Маленький мальчик сидел на мусорном баке с надписью ПУСТЬ МЭН БУДЕТ ЧИСТЫМ, ел сосиску в булочке и внимательно наблюдал, как полицейские заталкивают мать Перси в патрульную машину. Эпизод с матерью Перси был самым запоминающимся из всех, что имели место в Карибу. — Рей, что после Олдтауна? — спросил Макврайс. — У меня нет карты маршрута, — раздраженно бросил Гаррати. — Думаю, Бангор. Потом Огаста. Потом Киттери и граница штата, до нее осталось миль триста тридцать. Хочешь верь, хочешь не верь. Идет? Я сказал все, что знаю. Кто-то присвистнул. — Триста тридцать миль! — Невероятно, — мрачно проговорил Харкнесс. — Да в этой проклятой Прогулке все невероятно, — сказал Макврайс. — Интересно, где сейчас Главный? — Трахается в Огасте, — отозвался Олсон. Все улыбнулись, а Гаррати отметил про себя: удивительно, но за каких-то десять часов Главный превратился в их глазах из Бога в маммону. Оставалось девяносто пять человек. Но даже не это самое худшее. Хуже всего увидеть, как покупает билет Макврайс или Бейкер. Или Харкнесс, который так носится со своей дурацкой идеей насчет книги. Гаррати трусливо отогнал от себя эту мысль. Карибу остался позади, и теперь они двигались по пустынной дороге. Они миновали перекресток, и еще долго в спину им светил единственный высокий фонарь, освещая их фигуры и создавая на дороге длинные ломаные тени. Вдалеке послышался гудок поезда. Луна освещала неверным светом стелющийся по земле туман и придавала ему жемчужно-опаловый оттенок. Гаррати отхлебнул воды. — Предупреждение! Предупреждение двенадцатому! Двенадцатый, у вас последнее предупреждение! 12-й номер был у мальчика по фамилии Фентер. На нем была сувенирная тенниска с надписью Я ПРОЕХАЛ ПО ВАШИНГТОНСКОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ. Фентер облизывал губы. Прошуршал слух, что у него сильно одеревенела нога. Когда десять минут спустя его застрелили, Гаррати почти ничего не почувствовал. Он слишком устал. Он обошел тело Фентера. Глянул вниз, увидел какой-то блестящий предмет у него в руке. Образ святого Христофора. — Хотите знать, чем я займусь, если выберусь отсюда? — нарушил молчание Макврайс. — Чем? — спросил Бейкер. — Сексом. Пока конец не посинеет. Мне в жизни так не хотелось, как сейчас, именно вот сейчас, без четверти восемь вечера первого мая. — Ты это серьезно? — спросил Гаррати. — Вполне, — кивнул Макврайс. — У меня и на тебя, Рей, встанет, если ты еще не начал бриться. Гаррати рассмеялся. — Прекрасный принц — вот кто я такой, — сказал Макврайс. Его рука коснулась шрама на щеке. — И сейчас мне нужна только Спящая Красавица. Я разбужу ее поцелуем взасос, и мы с ней вдвоем поедем туда, где заходит солнце. Или хотя бы в ближайший мотель. — Пойдем, — без всякой связи сказал Олсон. — Что такое? — Пойдем туда, где заходит солнце. — Пойдем туда, где заходит солнце, согласен, — продолжал Макврайс. — Так или иначе — истинная любовь. Дорогой мой Хэнк, ты веришь в истинную любовь? — Я верю, что могу кидать палки, — ответил Олсон, и Арт Бейкер расхохотался. — Я верю в истинную любовь, — сказал Гаррати и тут же пожалел об этом. Слишком наивно вышло. — А я знаете почему не верю? — сказал Олсон. Он посмотрел на Гаррати и вдруг оскалил зубы. Страшноватой вышла эта усмешка. — Спросите Фентера. Спросите Зака. Они знают. — Ничего себе взгляд, — вмешался Пирсон. Он вынырнул откуда-то из темноты и опять пошел рядом с ними. Он хромал; не то чтобы жестоко, но довольно заметно хромал. — Ну почему же, — возразил Макврайс и, помолчав, загадочно добавил: — Мертвяков никто не любит. — Их Эдгар Аллан По любил, — сообщил Бейкер. — В школе я писал о нем реферат и читал, что у него было извращение… не… некро… — Некрофилия, — подсказал Гаррати. — Вот-вот. — Что это такое? — спросил Пирсон. — Это когда тебя сильно тянет переспать с мертвой женщиной, — объяснил Бейкер. — Ну, или с мертвым мужчиной — если ты женщина. — Или гомик, — вставил Макврайс. — Черт подери, — прохрипел Олсон, — мы совсем до каких-то гадостей договорились. Обсуждаем, как трахать мертвецов! — А почему бы и не обсудить? — произнес низкий печальный голос. Абрахам, номер 2. Он был высокий и какой-то развинченный; при ходьбе все время волочил ноги. — На мой взгляд, каждому из нас не мешало бы задуматься на минутку, какая половая жизнь ждет нас в следующем мире. — Мне — Мэрилин Монро, — заявил Макврайс. — А ты, дружище Аб, можешь заполучить Элеонору Рузвельт.[5] Абрахам жестом попросил его замолчать. Где-то впереди солдаты вынесли предупреждение. — Секунду. Одну секунду только, чтоб вам… — Олсон говорил медленно, словно испытывал серьезные затруднения с речью. — Вы все совершенно не то говорите. Вы все. — Трансцендентальные свойства любви, лекция знаменитого философа и великого трахаля Генри Олсона, — сказал Макврайс. — Автора «Ямки между грудями» и других работ, посвященных… — Погоди! — заорал Олсон. Его надтреснутый голос напоминал звук бьющегося стекла. — Можешь ты, сука, хоть одну секунду помолчать? Любовь — это залезть и вставить! Это ничто! Это мерзость, вот и все! Вы поняли? Никто не ответил. Гаррати смотрел вперед, туда, где черные как уголь холмы смыкались с темным, усеянным точками звезд небом. Подумал о том, не начинаются ли судороги в его левой стопе. «Я хочу сесть, — зло подумал он. — К черту все, я хочу сесть». — Любовь — это пшик! — рычал Олсон. — В жизни есть три настоящие вещи: хорошо пожрать, хорошо потрахаться и хорошо посрать. Все! А когда вы станете такими, как Фентер и Зак… — Помолчи, — раздался сзади усталый голос. Гаррати знал, что это сказал Стеббинс, но, когда он обернулся, Стеббинс по-прежнему шагал вдоль левой кромки дороги, глядя себе под ноги. В небе пролетел сверхзвуковой самолет и прочертил за собой длинную перистую полосу. Он летел довольно низко, так что Идущие могли видеть мигающие бортовые огни — желтый и зеленый. Бейкер снова принялся насвистывать. Глаза Гаррати почти закрылись. Ноги шли сами по себе. Его ум стал уплывать куда-то в полудреме. Обрывки мыслей лениво бродили в голове, наслаивались друг на друга. Он вспоминал, как мама пела ему ирландскую колыбельную, когда он был маленьким… что-то о море и раковинах, о царстве подводном. Вспоминал ее лицо, огромное и прекрасное, как лицо актрисы на киноэкране. Он хотел целовать ее и любить вечно. А когда он вырастет, он на ней женится. Затем на ее месте возникло добродушное польское личико Джен, ее светлые волосы, свободно спадающие почти до пояса. На ней был купальник-бикини и короткий пляжный халат — ведь они ехали в Рид-Бич. На Гаррати были потрепанные хлопчатобумажные шорты. Джен уже не было. Ее лицо стало лицом Джимми Оуэнса, мальчишки, который жил в квартале от них. Гаррати было пять, и Джимми было пять, и мама Джимми застукала их, когда они в песочнице около дома Джимми играли в больницу. Оба они, голые, рассматривали друг у друга затвердевшие пенисы. Мама Джимми позвонила тогда его маме, его мама примчалась за ним, усадила на стул у себя в спальне и стала спрашивать, как ему понравится, если она проведет его без одежды по всей улице. Его засыпающее тело содрогнулось от смущения и стыда. Он расплакался тогда и умолял, чтобы она не водила его без одежды… и не говорила отцу. Ему семь лет. Они с Джимми Оуэнсом стоят у запыленной витрины магазина строительных материалов Бэрра и рассматривают календари с изображениями голых женщин; они знают, на что они пялятся, и в то же время совсем ничего не знают, но чувствуют непонятное, постыдное, но приятное возбуждение. Что-то наползает на них. Там была одна блондинка, бедра ее были прикрыты голубой шелковой тканью, и на нее они долго смотрели, очень долго. И еще они спорили о том, что бывает под одеждой. Джимми сказал, что видел свою мать без одежды. Джимми сказал, что знает: Джимми сказал, что там волосики и открытая щель. А Гаррати не поверил Джимми, потому что рассказ Джимми был отвратителен. Но он не сомневался, что у женщин там должно быть не так, как у мужчин, и они долго, до самой темноты обсуждали этот вопрос. Напротив магазина Бэрра находилась бейсбольная площадка, и они с Джимми наблюдали за матчем дворовых команд, убивали комаров у себя на щеках и спорили. Даже сейчас, в полусне, он чувствовал, именно чувствовал набрякший бугор между ног. На следующий год он ударил Джимми Оуэнса по губам дулом духового ружья, и врачам пришлось наложить Джимми четыре шва на верхнюю губу. Это было за год до того, как они переехали. Он не хотел бить Джимми по губам. Это вышло случайно. Он был уверен, хотя к тому времени уже знал, что Джимми был прав, так как он сам увидел свою мать голой (он не хотел видеть ее голой, это вышло случайно). Там внизу волосики. Волосики и щель. Ш-ш-ш, родной, это не тигр, это твой медвежонок… Море и раковины, царство подводное… Мама любит своего мальчика… Ш-ш-ш… Баю-бай…