— В больнице, в «Масс Дженерал», звоню из автомата. Здесь нельзя пользоваться мобильными, везде висят таблички. — С Момо все в порядке? А с тобой? — Со мной — да. А Момс… Сейчас состояние стабильное, но какое-то время было очень плохо. — Она сглотнула. — Да и сейчас тоже. И тут Люси сорвалась. Не просто заплакала, а отчаянно разрыдалась. Дэвид ждал. Он был рад, что Абра в душе, и надеялся, что горячей воды хватит надолго. Похоже, положение серьезное. Наконец Люси снова обрела дар речи. — На этот раз она сломала руку. — Так. Ясно. Это все? — Нет, не все! Она почти кричала на него, этим самым тоном «ну почему мужчины такие тупые!», который он ненавидел и говорил себе, что это все ее итальянская кровь, даже не задумываясь о том, что иногда он и вправду может тупить. Он глубоко вздохнул, чтобы успокоиться. — Рассказывай, малыш. Она так и сделала, хотя дважды ее рассказ прерывался рыданиями. Люси страшно устала, но проблема была не только в этом. Он понял, что сейчас она осознает сердцем то, что головой знала уже много недель: Момо в самом деле умрет. И может быть, кончина не будет мирной. Ее бабушка, которая теперь спала только урывками, проснулась после полуночи, и ей понадобилось в туалет. Вместо того, чтобы позвать Люси и попросить судно, она попыталась сама встать и дойти до ванной. Ей удалось спустить ноги на пол и сесть, но тут у нее закружилась голова, и она упала с кровати на левую руку. Рука не просто сломалась — кость разлетелась на куски. Люси, уставшая за много недель в роли ночной сиделки, к которой ее никто не готовил, проснулась от бабушкиных криков. — Она не просто звала на помощь, — сказала Люси, — и не просто кричала. Она визжала, как лиса, которой оторвал лапу один из этих жутких капканов. — Милая, как же это, наверно, было ужасно! Стоя в алькове на первом этаже, где находились автоматы с закусками и — чудо несказанное! — несколько работающих таксофонов, чувствуя боль во всем теле, покрытом подсыхающим потом (она слышала, чем от нее пахнет — отнюдь не «Лайт Блю» от Дольче и Габбаны), чувствуя в висках пульсацию первой мигрени за последние четыре года, Люсия Стоун знала, что не сможет объяснить ему, насколько это было ужасно. Какое это было отвратительное открытие. Кажется, что ты понимаешь основные факты жизни: женщина стареет, женщина слабеет, женщина умирает. Но потом выясняется, что это еще далеко не все. Ты узнаешь об этом, когда находишь одну из лучших поэтесс своего поколения в луже собственной мочи, и она кричит внучке, чтобы та сделала что-нибудь, чтобы прекратить эту боль, прекратить эту боль, о madre de Cristo, прекратить! Когда ты видишь когда-то гладкое предплечье, скрученное как выжатая тряпка, и слышишь, как поэтесса называет его пиздоватой сукой и призывает смерть, чтобы эта боль прекратилась. Можно ли рассказать мужу, что ты еще не проснулась до конца и боялась сделать не то, что нужно? Можно ли рассказать ему, что она расцарапала тебе лицо, когда ты пыталась ее поднять, и выла как собака, которую переехала машина? Можно ли объяснить, каково это было — оставить свою любимую бабушку распростертой на полу, пока ты набираешь 911, а потом сидеть рядом с ней в ожидании «скорой» и поить ее через соломинку оксикодоном, растворенным в воде? Как «скорая» все не ехала и не ехала, и ты вспомнила песню Гордона Лайтфута «Гибель „Эдмунда Фицджеральда“», в которой спрашивается, куда девается Господняя любовь, когда волны превращают минуты в часы? Волны, перекатывавшиеся через Момо, были волнами боли, а она все тонула, а волны все катились. Когда она снова начала кричать, Люси подсунула под нее обе руки и, мысленно отгородившись от криков Момо «Положи меня, ты меня убиваешь!», подняла на кровать неловким рывком, который, знала она, еще долго будет отзываться в ее плечах и пояснице. Потом Люси села, прислонившись к стене, задыхаясь, с прилипшими к щекам волосами, а Момо рыдала, прижимая к себе чудовищно искореженную руку, и спрашивала, зачем Люси сделала ей больно и за что ей все это. Наконец приехала «скорая», и мужчина — Люси не знала его имени, но благословляла его в своих бессвязных молитвах — сделал Момо укол, от которого та отключилась. Можно ли рассказать мужу, как ты хотела, чтобы этот укол ее убил? — Да, было ужасно, — только и сказала она. — Я так рада, что Абра не захотела приехать на эти выходные. — Она хотела, но им столько задали на дом, а вчера она сказала, что ей надо в библиотеку. Видно, и правда надо было. Обычно она с меня живого не слезет, пока я не соглашусь повести ее на футбол. Что за дурацкий лепет? Но что тут еще скажешь? — Люс, мне ужасно жаль, что тебе пришлось пережить все это в одиночку. — Знаешь… если бы ты только слышал ее крики. Тогда бы ты, может, и понял. Я больше никогда ни от кого не хочу слышать таких криков. Она всегда так хорошо умела сохранять спокойствие… не терять головы, когда ее теряют все вокруг. — Я знаю… — И дойти до того, что было с ней вчера ночью… Единственные слова, которые она не забыла, были пизда, говно, сраный, еб твою мать, шлюха и… — Успокойся, солнышко. Наверху выключили душ. У Абры уйдет всего несколько минут, чтобы вытереться и влезть в свое воскресное тряпье; скоро она сбежит по лестнице с развевающимися полами рубашки и незавязанными шнурками кроссовок. Но Люси еще не могла успокоиться. — Я помню стихотворение, которое она когда-то написала. Дословно процитировать не могу, но начиналось оно примерно так: «Бог — ценитель хрупких вещей, и его облачная обитель уставлена статуэтками из тончайшего стекла». Мне раньше казалось, что это чересчур попсово-прелестный образ для стихов Кончетты Рейнольдс, почти приторный. И тут явилась его Абба-Ду — их Абба-Ду, раскрасневшаяся после душа. — Все в порядке, папа? Дэвид поднял ладонь: «подожди минутку». — Теперь я понимаю, что она на самом деле имела в виду, и никогда больше не смогу читать эти стихи. — Абба здесь, солнышко, — сказал он фальшиво-веселым тоном. — Хорошо. Я должна с ней поговорить. Рыдать я больше не собираюсь, не бойся, но мы не можем ее от этого оградить. — Может быть, хотя бы от самого худшего? — мягко спросил он. Абра стояла у стола. С мокрыми волосами, завязанными в два хвостика, она выглядела лет на десять. Но лицо ее было мрачным. — Может быть, — согласилась Люси, — но я больше так не могу, Дэйви. Даже с дневной сиделкой. Думала, что справлюсь, но нет. Во Фрейзере есть хоспис, это недалеко от нас. Мне рассказала о нем сестра в приемном покое. Наверно, в больницах есть списки на такой случай. В общем, он называется «Дом Хелен Ривингтон». Я связалась с ними, перед тем как позвонила тебе, и на сегодня у них как раз есть одно место. Наверное, вчера ночью Бог столкнул с камина очередную стеклянную статуэтку. — Четта в сознании? Вы обсудили… — Она очнулась пару часов назад, но у нее все мутится в голове. Прошлое и настоящее смешались в какой-то салат. «А я тем временем спал, — виновато подумал Дэвид. — И небось видел во сне свою книгу». — Когда в голове у нее прояснится — надеюсь, что прояснится, — я скажу ей, по возможности мягко, что решать это будет не она. Пришло время положить ее в хоспис. — Хорошо. Когда Люси на что-то решалась — решалась по-настоящему, — лучше всего было отойти в сторонку и дать ей сделать по-своему. — Папа! С мамой все в порядке? И с Момо? Абра знала, что с ее матерью все нормально, а с прабабушкой — нет. Большую часть того, что рассказала мужу Люси, она уловила еще в душе, и шампунь и слезы смешались на ее лице. Но она наловчилась строить веселую мину, пока кто-нибудь не скажет ей вслух, что пора менять ее на грустную. Интересно, ее новый друг Дэн тоже научился делать веселое лицо, когда был маленьким? Наверняка. — Чиа, Эбби хочет с тобой поговорить. Люси вздохнула: — Дай ей трубку. Дэвид протянул дочери телефон. 2 В то воскресенье, в два часа пополудни, Роза Шляпница повесила на двери своего гигантского дома-фургона табличку «Беспокоить только в самом крайнем случае». Она все рассчитала очень точно: сегодня она ничего не будет есть, а пить — только воду. Вместо утреннего кофе она приняла рвотное средство. Когда придет время вторгнуться в разум девчонки, Роза будет чиста, как пустой стакан. Когда тело не будет отвлекать ее своими потребностями, она сможет разузнать все, что ей нужно: имя девочки, ее точные координаты, что ей известно и — что самое важное, — с кем она об этом говорила. Роза будет лежать неподвижно на своей двуспальной кровати с четырех пополудни до десяти вечера, глядя в потолок и медитируя. Когда ее разум очистится так же, как очистилось тело, она вдохнет пара из канистры в потаенном сейфе — одного вдоха будет достаточно — и снова повернет мир так, чтобы она оказалась в девочке, а девочка — в ней. В час ночи по восточному времени ее жертва будет крепко спать, и Роза спокойно пролистает содержимое ее разума. Может, даже удастся кое-что ей внушить: «За тобой придут люди. Они тебе помогут. Иди с ними». Но, как сказал фермер-поэт по имени Бобби Бернс более двухсот лет назад: «Ах, милый, ты не одинок, и нас обманывает рок, и рушится сквозь потолок на нас нужда».[11] И только Роза начала зачитывать первые фразы своей расслабляющей мантры, как нужда громко постучалась в дверь. — Уходите! — крикнула она. — Вы что, таблички не видите?! — Роза, тут со мной Орех, — крикнул в ответ Ворон. — Похоже, у него есть то, о чем ты просила, но ему нужно твое «добро», а рассчитать время действия этой штуковины не так просто. Роза полежала еще секунду, потом со злостью выдохнула и поднялась с кровати, хватая сайдвиндерскую футболку («Поцелуй меня на Крыше мира!») и натягивая ее. Футболка доставала ей до бедер. Роза открыла дверь. — Только не вздумайте меня разочаровать. — Мы можем и попозже вернуться, — сказал Орех, маленький человечек с лысой макушкой, из-за ушей у которого выбивались мочалки седых волос. В руке он держал листок бумаги. — Нет, но давайте побыстрее. Они сели за стол в фургонной кухне-гостиной. Роза выхватила листок и бегло его просмотрела. Какая-то химическая схема с кучей шестиугольников, которая ничего ей не говорила. — Что это? — Сильное успокоительное, — ответил Орех. — Новое, чистое и законное. Джимми получил рецепт от одного из наших контактов в АНБ. Оно вырубит девчонку без риска передозировки. — Что ж, может, именно это нам и нужно. — Роза понимала, что придирается. — Но разве нельзя было подождать до завтра? — Извиняюсь, извиняюсь, — промямлил Орех. — А я нет, — сказал Ворон. — Если ты хочешь побыстрее разобраться с девчонкой, то мне надо не только заказать это успокоительное, но и договориться, чтобы его доставили в один из наших тайников. Тайниками Верным служили сотни разбросанных по всей Америке почтовых ящиков. Чтобы воспользоваться ими, надо было все спланировать заранее, потому что Верные постоянно колесили по стране, а в общественный транспорт их и на аркане не затащишь. Частные полеты были возможны, но неприятны: все Верные страдали высотной болезнью. Орех считал, что это как-то связано с их нервной системой, которая радикально отличалась от лоховской. Гораздо больше Розу беспокоила другая, финансируемая налогоплательщиками, нервная система. Очень нервная. После одиннадцатого сентября МВБ отслеживало даже частные рейсы, а первое правило Верных гласило: не привлекай внимания. Благодаря сети федеральных автострад дома-фургоны служили Узлу верой и правдой. Послужат и на этот раз. Небольшая группа захвата, сменяющая водителей каждые шесть часов, доберется из Сайдвиндера до севера Новой Англии меньше чем за тридцать часов. — Хорошо, — сказала Роза уже более мягким тоном. — Что у нас есть на 90-ой федеральной, где-нибудь на севере штата Нью-Йорк или в Массачусетсе? Ворону не пришлось хмыкать, гмыкать и просить времени на ответ. — Почтовый ящик «Изи-мейл» в Стербридже, Массачусетс. Роза тронула пальцами край листка с непонятными схемами в руке Ореха.