— Босс, не могу привыкнуть к тому, что у тебя только одна рука. Мне так жаль. Произнёс он эти слова так безыскусно, экспромтом, с такой теплотой. Шли они, конечно же, от сердца. Я думаю, в тот момент мы оба были на грани слёз, как пара расчувствовавшихся парней в шоу Опры Уинфри. Мысль эта помогла мне быстро взять себя в руки. — Мне тоже жаль, но я как-то справляюсь. Честное слово. А теперь допей это чёртово пиво, пока оно совсем не выдохлось. Он рассмеялся и вылил остатки «Грейн белт» в стакан. — Я собираюсь попросить тебя передать ей моё встречное предложение. Если она одобрит идею, детали мы утрясём. Обойдёмся без адвокатов. Решим всё сами. — Ты серьёзно, Эдди? — Да. Ты всё подсчитаешь, так что мы будем знать общую сумму, из которой можно исходить. Потом разделим итог на четыре части. Она возьмёт три, семьдесят пять процентов, для себя и девочек, я — остальное. А что касается самого развода… слушай, в Миннесоте это не проблема, после ленча мы с ней можем пойти в «Бордерс»[18] и купить книгу «Развод для чайников». Он вытаращился на меня. — Есть такая книга? — Я в каталог не заглядывал, но если нет, я съем твои усы. — Я думал, говорят «съем твои трусы».[19] — А разве я сказал не так? — Не важно. Эдди, ты же разбазаришь своё состояние. — Спроси меня, и я скажу, что мне насрать. Я и в ус не дуну. Компания мне по-прежнему небезразлична, и она в отличном состоянии, потому что управляется людьми, знающими своё дело. Что же касается собственности… так я лишь предлагаю избавиться от излишнего самомнения, которое и позволяет адвокатам снять сливки. Если мы люди здравомыслящие, денег хватит всем. Он допил пиво, не отрывая от меня взгляда. — Иногда я думаю, тот ли ты человек, с которым я раньше работал. — Тот человек умер в пикапе, — ответил я. vii Пэм приняла моё предложение, и, думаю, она могла бы согласиться на моё возвращение к ней вместо предложенной мною сделки (мысль эта то и дело, словно солнце из-за облаков, проглядывала на её лице во время нашего ленча, когда мы утрясали детали), но эту тему я не поднял. Думал только о Флориде, этом убежище для новобрачных и стариков, молодых и полуживых. И полагаю, в глубине души даже Пэм понимала, что это наилучший выход. Потому что человек, которого вытащили из искорёженного «додж-рэма», в стальной каске, обжимающей уши, словно смятая банка из-под собачьей еды, очень уж отличался от того, кто садился в «додж». Эта жизнь с Пэм, девочками и строительной компанией закончилась; все её этапы остались позади. Но выходов из ситуации у меня было два. На одной двери висела табличка с надписью «САМОУБИЙСТВО» — как указал доктор Кеймен, на текущий момент вариант не из лучших. То есть оставался только второй, через дверь с табличкой «ДЬЮМА-КИ». Однако перед тем как я выскользнул через эту дверь из моей прошлой жизни, произошло ещё одно событие. Случилась беда с собакой Моники Голдстайн, Гендальфом, симпатичным джек-рассел-терьером. viii Если вы представляете себе моё новое пристанище одиноким коттеджем на озёрном берегу, в который упирается петляющая по северным лесам просёлочная дорога, то сильно ошибаетесь. Мы же говорим об обычном пригороде мегаполиса. Наш дом на озере расположен в конце Астер-лейн, асфальтированной улицы, идущей от Ист-Хойт-авеню до воды. В соседнем доме жили Голдстайны. В середине октября я наконец-то внял совету Кэти Грин и начал ходить пешком. До великих походов по берегу дело дошло гораздо позже, а пока я позволял себе только короткие вылазки, и всякий раз по возвращении моё правое, раздробленное, а потом восстановленное бедро молило о пощаде (да и в глазах частенько стояли слёзы), но продвигался я в правильном направлении. И я как раз возвращался домой после одной такой прогулки, когда миссис Феверо сбила маленькую собачку Моники. Я отшагал уже три четверти обратного пути, когда эта Феверо проехала мимо меня на своём «хаммере» нелепого горчичного цвета. Как всегда, с мобильником в одной руке и сигаретой в другой. Как всегда, ехала она слишком быстро. Всё произошло мгновенно, и я, конечно, не заметил, как Гендальф выскочил на проезжую часть — наверное, он видел лишь свою хозяйку, Монику Голдстайн, которая шла по другой стороне улицы в парадной униформе гёрлскаута. А моё внимание занимало исключительно восстановленное бедро. Как всегда, в завершающей части этих коротких прогулок у меня создавалось ощущение, что это так называемое чудо современной медицины набито десятью тысячами острых стеклянных осколков. Потом завизжали шины, и на визг наложился крик маленькой девочки: «ГЕНДАЛЬФ, НЕТ!» В этот самый момент я отчётливо и ясно увидел кран, едва не убивший меня, а мир, в котором я всегда жил, пожирался желтизной, куда более яркой, чем «хаммер» миссис Феверо, и по желтизне плыли чёрные буквы, раздувались, становились всё больше: «LINK-BELT». Потом начал кричать и Гендальф, а видение прошлого (доктор Кеймен, несомненно, назвал бы его возвращённым воспоминанием) ушло. До того осеннего дня четырьмя годами раньше я понятия не имел, что собаки могут кричать. Я побежал, бочком, как краб, стуча по тротуару красной «канадкой». Наверняка со стороны выглядело это нелепо, но никто на меня не смотрел, будьте уверены. Моника Голдстайн стояла на коленях на мостовой рядом со своей собакой, лежащей перед высокой квадратной радиаторной решёткой «хаммера». Лицо девочки белело над зелёной униформой. На ленте, что тянулась поперёк груди, висели скаутские значки и медали. Конец этой ленты намокал в увеличивающейся луже крови Гендальфа. Миссис Феверо наполовину спрыгнула, наполовину вывалилась с очень уж высокого водительского сиденья «хаммера». Ава Голдстайн, в полурасстёгнутой блузке и босиком, выбежала из парадной двери дома Голдстайнов, выкрикивая имя дочери. — Не трогай его, дорогая, не трогай его, — проговорила миссис Феверо. Она всё ещё держала сигарету и нервно затягивалась. Моника её не слышала. Погладила бок Гендальфа. От прикосновения собака закричала вновь (это был крик), и Моника закрыла лицо руками. Начала трясти головой. Я не стал бы её винить. Миссис Феверо потянулась к девочке, потом передумала. Отступила на два шага, привалилась к высокому борту «хаммера» и посмотрела в небо. Миссис Голдстайн опустилась на колени рядом с дочерью. — Миленькая моя, ох, миленькая, пожалуйста, не надо… Гендальф лежал на мостовой в расширяющейся луже собственной крови и выл. Теперь я смог вспомнить звук, который издавал кран. Не «мип-мип-мип», как положено, потому что звуковой сигнал, предупреждающий о движении крана назад, не работал. Слышалось резко меняющее тональность урчание дизельного двигателя и шуршание гусениц, вдавливающихся в землю. — Уведите её в дом, Ава, — сказал я. — Уведите её в дом. Миссис Голдстайн обняла дочь за плечи, попыталась поднять. — Пойдём, миленькая. Пойдём домой. — Без Гендальфа не пойду! — закричала Моника. Одиннадцатилетняя, развитая для своего возраста девочка вдруг превратилась в трёхлетнюю крошку. — Не пойду без моей собачки! — Лента с медалями, точнее, последние три дюйма, теперь пропитавшиеся кровью, прошлись по её юбке, оставив на бедре кровавую полосу. — Моника, пойди в дом и позвони ветеринару, — обратился я к девочке. — Скажи, что Гендальфа сбила машина. Скажи, что он должен немедленно приехать. А я пока побуду с Гендальфом. Моника посмотрела на меня. В глазах стоял не шок, не горе — безумие. Я хорошо знал этот взгляд. Часто видел его в зеркале. — Вы обещаете? Клянётесь? Именем матери? — Клянусь именем матери. Иди, Моника. Она пошла, ещё раз взглянув на Гендальфа и издав скорбный вопль, прежде чем сделать первый шаг к дому. Я присел рядом с Гендальфом, держась одной рукой за бампер «хаммера», испытывая жуткую боль и клонясь налево, с тем, чтобы не сгибать правое колено больше, чем того требовала необходимость. Однако и с моих губ сорвался крик боли, и я задался вопросом: а удастся ли мне подняться без посторонней помощи? На миссис Феверо я рассчитывать не мог. Она отошла к тротуару с левой стороны улицы на прямых, широко расставленных ногах, согнулась, словно кланяясь особе королевской крови, и начала блевать в сливную канаву. При этом одну руку, с сигаретой, отвела далеко в сторону. Я повернулся к Гендальфу. Под колесо попала задняя часть его тела. Позвоночник перебило. Кровь и экскременты сочились меж сломанных задних лап и текли прямо по ним. Он поднял на меня глаза, и я увидел в них ужасающую надежду. Его язык выполз изо рта и лизнул мне запястье, сухой, как ковёр, и холодный. Гендальф собирался умереть, но, похоже, не в самое ближайшее время. Моника в любой момент могла выйти из дома, и я не хотел, чтобы он дожил до этого и смог лизнуть её запястье. Я понимал, что должен сделать. И никто бы не увидел, как я это сделаю. Моника и её мать находились в доме. Миссис Феверо по-прежнему стояла ко мне спиной. Если другие люди, жившие на этой части улицы, смотрели из окон (или даже вышли на лужайки), «хаммер» блокировал им обзор, не позволял увидеть меня, сидящего с неестественно выпрямленной правой ногой рядом с собакой. Времени у меня было в обрез, считанные мгновения, и я упустил бы свой шанс, продолжая раздумывать. Поэтому я взялся рукой за верхнюю часть тела Гендальфа и без малейшей паузы вернулся на строительную площадку на Саттон-авеню, где «Фримантл компани» готовилась возвести сорокаэтажное банковское здание. Я — в пикапе. По радио Реба Макинтайр поёт «Фэнси». Внезапно я осознаю, что шум от двигателя крана очень уж громкий, хотя я не слышал сигнала, который тот должен издавать при движении задним ходом, а когда смотрю направо, вижу, что мир за окном пикапа, которому следовало там быть, исчез. Этот мир заменило что-то жёлтое. И на этом жёлтом плывут чёрные буквы: «LINK-BELT». Они увеличиваются и увеличиваются. Я выворачиваю руль «рэма» влево, до упора, зная, что уже опоздал. Скрежещет корёжащийся металл, заглушая песню, а кабина начинает сжиматься, справа налево, потому что кран вторгается в моё пространство, крадёт моё пространство, и пикап накреняется. Я пытаюсь открыть водительскую дверцу, но куда там. Сделать это следовало незамедлительно, а теперь уже поздно что-то предпринимать. Мир передо мной исчезает, потому что ветровое стекло из-за миллиона трещинок становится матовым. Потом строительная площадка возвращается, потому что ветровое стекло вываливается из рамы. Вываливается и летит, как сложенная пополам игральная карта. Я ложусь на руль, давлю на клаксон обеими локтями, моя правая рука служит мне в последний раз. Но едва слышу гудок за рёвом двигателя крана. Надпись «LINK-BELT» всё движется, сминает дверцу со стороны пассажирского сиденья, сжимает пол под пассажирским сиденьем, разбивает приборный щиток, который ощеривается пластиковыми остриями. Всё дерьмо из бардачка разлетается по кабине, как конфетти, радио замолкает, мой контейнер для ленча прижат к планшету с зажимом, и вот идёт «LINK-BELT». Надпись уже надо мной, я могу высунуть язык и лизнуть этот грёбаный дефис. Я начинаю кричать, потому что именно в этот момент меня начинает сдавливать. Давление нарастает, моя правая рука сначала прижимается к боку, потом расплющивается, потом вскрывается. Кровь хлещет на колени, словно горячая вода из ведра, и я слышу, как что-то ломается. Вероятно, мои рёбра. Такие же звуки слышны, когда куриные кости ломаются под каблуком сапога. Я прижимал Гендальфа к себе и думал: «Принеси этого грёбаного приятеля, принеси СТАРИКА и, ради Бога, сляг, ты, тупая сука!» Теперь я сижу на приятеле, сижу на грёбаном старике, происходит это у меня дома, но дом не ощущается домом со всеми этими часами мира, что звонят в моей треснувшей голове, и я не могу вспомнить имя куклы, которую дал мне Кеймен, я помню только мужские имена: Рэндолл, Расселл, Рудольф, даже Ривер-мать-его-Финикс. Я говорю ей, чтобы она оставила меня в покое, когда она приходит с фруктами и этим грёбаным творогом, я говорю, дай мне пять минут. «Я могу это сделать», — говорю я, потому что этой фразе научил меня Кеймен, это сигнал «мип-мип-мип», который предупреждает: «Берегись, Пэмми, Эдгар двигается задним ходом». Но вместо того чтобы оставить меня одного, она снимает салфетку с подноса с ленчем, чтобы вытереть пот с моего лба, и когда вытирает, я хватаю её за шею: думаю в тот момент, что не могу вспомнить имя куклы исключительно из-за неё, это её вина, всё — её вина, включая «LINK-BELT». Я хватаю её за шею левой рукой. Несколько секунд хочу убить, и кто знает, может, даже пытаюсь. Но я знаю другое: лучше мне вспомнить все аварии этого круглого мира, чем выражение глаз Пэм, когда она пытается вырваться из моей хватки. Потом я думаю: «Оно было КРАСНОЕ!» — и отпускаю жену. Я прижимал Гендальфа к груди, как прижимал дочерей, когда они были младенцами, и думал: «Я могу это сделать. Я могу это сделать. Я могу это сделать». Ощущал, как кровь Гендальфа заливает мои брюки, будто горячая вода, и думал: «Давай, хрен моржовый, вылезай из „доджа“». Я держал Гендальфа и думал, каково это, чувствовать, как тебя давят живого, когда кабина твоего пикапа сжирает воздух вокруг тебя, и ты уже не можешь вдохнуть, а кровь хлещет из носа и рта, и последние звуки, которые ухватывает улетающее сознание — хруст ломающихся в теле костей: рёбра, рука, бедро, нога, щека, твой грёбаный череп. Я держал собаку Моники и думал, ощущая ничтожный, но триумф: «Оно было КРАСНОЕ!» На мгновение я погрузился в темноту со всем этим красным, потом открыл глаза. Я прижимал Гендальфа к груди левой рукой, и его глаза снизу вверх смотрели мне в лицо… Нет, мимо лица. И мимо неба за ним. — Мистер Фримантл? — подошёл Джон Хастингс, старик, который жил через два дома от Голдстайнов. В английской твидовой шляпе и свитере без рукавов он выглядел так, словно собрался на прогулку по шотландским вересковым пустошам. Вот только на лице его читался ужас. — Вы можете положить собаку. Она мертва. — Да. — Я ослабил хватку. — Вы поможете мне встать? — Не уверен, что смогу, — ответил Хастингс. — Скорее завалю нас обоих. — Тогда пойдите к Голдстайнам, посмотрите, как они. — Это её пёсик, — вздохнул он. — Я надеялся… — Он покачал головой. — Её. И я не хочу, чтобы она видела его таким. — Разумеется, но… — Я ему помогу. — Миссис Феверо выглядела чуть лучше и уже бросила сигарету. Потянулась к моей правой подмышке, замерла. — Вам будет больно? «Да, — мог бы ответить я, — но не так, как сейчас», но ответил, что нет. И когда Джон уже шагал по дорожке к дому Голдстайнов, я ухватился левой рукой за бампер «хаммера». На пару мы с миссис Феверо сумели поставить меня на ноги. — Наверное, у вас нет ничего такого, чем бы накрыть собаку? — спросил я. — Если на то пошло, в багажнике есть кусок брезента. — Хорошо. Отлично. Она двинулась к багажнику (учитывая размеры «хаммера», путь предстоял долгий), потом повернулась ко мне: — Слава Богу, собака умерла до возвращения девочки. — Да, — согласился я. — Слава Богу.