— Валяй. — Зрительные нервы человека… Ну, не знаю… перекрещиваются? — Именно так. — Тогда понятно, почему беда у тебя с левым глазом. Это похоже… — На мгновение нужные слова не приходили, и я сжал кулаки. Но они пришли. — Это похоже на противоударную травму. — Пожалуй, что так, да. Я выстрелил в правую часть моей тупой головы, но пострадал левый глаз. Я заклеил рану пластырем. И выпил пару таблеток аспирина. Я рассмеялся. Ничего не мог с собой поделать. Уайрман улыбнулся и кивнул. — Потом я лёг в постель и попытался уснуть. С тем же успехом можно было попытаться уснуть на концерте духового оркестра. Я не мог спать четыре дня. Мне уже казалось, что я никогда не усну. Мои мысли мчались со скоростью четырёх тысяч миль в час. В таких обстоятельствах кокаин казался ксанаксом.[101] Я не мог даже спокойно лежать. Выдержал двадцать минут, а потом вскочил и поставил альбом с мексиканской музыкой. В половине шестого утра. Провёл тридцать минут на велотренажёре (впервые после смерти Джулии и Эс), принял душ и пошёл на работу. Следующие три дня я был птичкой, я был самолётом, я был суперадвокатом. Мои коллеги с тревоги за меня переключились к страху за себя (non sequiturs[102] слетали с моего языка всё чаще, и я вдруг начинал говорить одновременно на искажённом испанском и французском, достойном Пепеле Пю[103]), но не вызывало сомнений, что в те дни я перелопатил гору документов, и потом на фирму вернулась лишь малая их часть. Я проверял. Партнёры в угловых кабинетах и адвокаты в общем зале объединились в уверенности, что у меня нервный срыв, и в какой-то степени не грешили против истины. Это был органический нервный срыв. Несколько человек попытались отправить меня домой, но безуспешно. Дион Найтли, один из моих близких друзей, буквально умолял позволить ему отвести меня к врачу. И знаешь, что я ему сказал? Я покачал головой. — «Зерно убирается, сделка закрывается». Отлично помню! Потом я ушёл в свой кабинет. Практически убежал. Для Уайрмана такой медленный способ передвижения, как ходьба, не годился. Я провёл на работе двое суток. На третью ночь охранник, несмотря на мои протесты, выпроводил меня за дверь. Я проинформировал его, что у эрегированного пениса миллион капилляров, но ни единого угрызения совести. Я также сказал ему, что он — заливной денди, и отец его ненавидел. — Уайрман коротко глянул на папку. — Фраза насчёт отца, думаю, его проняла. Даже знаю, что проняла… — Он похлопал по виску со шрамом. — Сверхъестественное радио, амиго. Сверхъестественное радио. На следующий день меня вызвал к себе Джек Файнэм, верховный раджа нашего королевства, и приказал мне взять отпуск. Не попросил — приказал. Заявил, что я слишком быстро вышел на работу после «злополучных семейных перемен». Я сказал, что это какая-то глупость. Никаких семейных перемен у меня не было. «Скажи просто, что мои жена и ребёнок съели гнилое яблоко, — предложил я ему. — Скажи это, ты, седовласый синдик, потому что эти слова наполняют смертного насекомыми», — и вот тут тараканы полезли из его глаз и носа. А два выползли из-под языка, они разбрызгивали белую пену по подбородку Джека, перебираясь через его нижнюю губу. Я начал кричать. Я бросился на него. Если бы не кнопка тревожной сигнализации на его столе (я даже не подозревал, что она была у этого параноидального старикашки), я бы его убил. Опять же бегал он на удивление быстро. Я хочу сказать, бегал кругами по кабинету. От меня. Должно быть, сказались годы, проведённые на теннисном корте и поле для гольфа. — Уайрман на секунду задумался. — Но на моей стороны были безумие и молодость. Я схватил его в тот самый момент, когда в кабинет ворвалась подмога. Полдюжины адвокатов с трудом смогли оттащить меня от Джека, и я разорвал пополам его пиджак от Пола Стюарта. От воротника до низа… — Он медленно покачал головой. — Тебе следовало бы послушать, как кричал этот hijo de puta.[104] И тебе следовало бы послушать меня. Чего я только не нёс, включая оскорбления (выкрикивал во весь голос) насчёт его пристрастий к женскому нижнему белью. И, как в случае с отцом охранника, думаю, так оно и было на самом деле. Забавно, не правда ли? И обезумел я или нет, ценился ли как сотрудник или нет, но на том и оборвалась моя карьера в «Найди, Трахни и Забудь». — Жаль, конечно. — Жалеть тут не о чем, всё, что ни делается, то к лучшему, — заявил он деловым тоном. — Когда адвокаты вынесли меня из его кабинета, в котором я успел много чего натворить, со мной случился припадок. Сильнейший, развёрнутый припадок. Если бы не медицинские навыки одного из сотрудников, я бы прямо там и умер. Но в итоге только вырубился на трое суток. И почему нет? Мне требовался сон. А теперь… Он открыл папку и протянул мне три рентгенограммы. По качеству они сильно уступали кортикальным срезам, которые выдавал магниторезонансный томограф, но я мог полагать себя опытным специалистом, пусть и непрофессионалом, который понимает, на что смотрит. — Перед тобой, Эдгар, объект, которого, по утверждению многих, нет в природе: мозг адвоката. У тебя есть такие картинки? — Скажем так, если бы я хотел заполнить альбом… Уайрман улыбнулся. — Кому нужен альбом с такими фотографиями? Ты видишь пулю? — Да. Ты, должно быть, держал пистолет… — Я наклонил указательный палец вниз под достаточно большим углом. — Совершенно верно. И, вероятно, была частичная осечка. Так что пуля только пробила череп и ушла вниз, под ещё более острым к вертикали углом. Вошла в мозг и остановилась. Но до остановки создала… не знаю, как это… — Ударную волну? Его глаза вспыхнули. — Именно. Только серое вещество мозга по консистенции больше похоже на печень телёнка, чем на воду. — Красиво сказано. — Я знаю. Уайрман может быть красноречив, он это признаёт. Пуля создала уходящую вниз ударную волну, а последняя вызвала отёк и сдавила перекрёст зрительных нервов. Это такое место, где правый зрительный нерв становится левым, и наоборот. Ты понимаешь, что получилось? Я выстрелил себе в висок, и не только остался в живых, но и добился того, что пуля создаёт проблемы для тех участков мозга, что находятся вот здесь. — Он постучал по черепу за правым ухом. — И ситуация ухудшается, потому что пуля движется. За два года она сместилась вглубь как минимум на четверть дюйма. Может, и больше. И мне не нужны Хэдлок или Принсайп, чтобы это понять. Я сам всё вижу на этих снимках. — Так пусть они сделают операцию и вытащат её. Мы с Джеком проследим за тем, чтобы Элизабет дождалась твоего возвращения в полном… Он покачал головой. — Нет? Почему нет? — Для хирургического вмешательства пуля сидит слишком глубоко, амиго. Вот почему я и не остался в больнице. А ты думал, что из-за комплекса «человека из страны Мальборо»? Ничего подобного. Моё желание умереть осталось в прошлом. Мне по-прежнему недостаёт жены и дочери, но теперь на моём попечении мисс Истлейк, и я полюбил этот остров. И есть ещё ты, Эдгар. Я хочу узнать, чем продолжится твоя история. Сожалею ли я о том, что сделал? Иногда — si, иногда — нет. Когда si, я напоминаю себе, что теперь я не тот человек, каким был раньше, и должен проявить снисхождение к моему прежнему «я». Тот человек понёс столь большую утрату и испытывал столь сильную душевную боль, что не мог нести ответственности за свои поступки. Это моя другая жизнь, и я стараюсь смотреть на свои проблемы, как на… ну… врождённые дефекты. — Уайрман, это так странно. — Неужели? Подумай о собственной ситуации. Я подумал. Я пытался задушить свою жену, а потом забыл об этом. Я спал с куклой на другой половине кровати… Нет, лучше оставить своё мнение при себе. — Доктор Принсайп хочет положить меня в больницу, потому что я — интересный случай. — Ты этого не знаешь. — Но я знаю! — По голосу чувствовалось, что Уайрман едва сдерживается. — После того выстрела я имел дело как минимум с четырьмя Принсайпами. До ужаса одинаковыми: все умные, но отстранённые, напрочь лишённые сочувствия и, по существу, лишь на самую малость отличающиеся от социопатов в детективных романах Джона Д. Макдональда. В борьбе с опухолью они могут попытаться использовать радиацию. На свинцовую пулю она не подействует. Принсайп это знает, но ему интересно. И он не видит ничего плохого в том, чтобы дать мне ложную надежду, уложив на больничную койку, где можно спросить, больно ли мне, когда он делает… это. А позднее, когда я умру, он, вероятно, напишет обо мне статью. И сможет поехать в Канкун и пить на пляже вино, разбавленное водой и фруктовым соком. — Это жестоко. — Нет — по меркам тех, у кого глаза Принсайпа… вот они-то как раз и жестоки. Я взглянул в них один раз, и мне сразу захотелось бежать куда подальше, пока ещё не отняли такую возможность. Что я, собственно, и сделал. Я покачал головой и задал главный вопрос: — Так какие у тебя перспективы? — Почему бы тебе не уехать отсюда? Это место начинает действовать мне на нервы. Я только что осознал, что именно здесь тот выродок похитил маленькую девочку. — Я мог бы сказать тебе об этом, когда мы свернули сюда. — Может, и хорошо, что не сказал. — Он зевнул. — Боже, как я устал. — Это стресс. — Я посмотрел по сторонам и вырулил на Тамайами-Трайл, всё ещё не веря, что сижу за рулём. Однако само действо мне уже начало нравиться. — Прогноз далеко не радужный. Я принял достаточно доксепина и зонеграна, чтобы убить лошадь. Это противосудорожные препараты, и они неплохо помогали, но я понял, что у меня проблемы в тот вечер, когда мы обедали в «Зорин». Я пытался это отрицать, но ты знаешь этот хрестоматийный пример: отрицание утопило фараона, и Моисей привёл сынов Израилевых к свободе. — Гм… я думал, там речь шла о Красном море. Есть другие препараты, которые ты можешь принимать? Более сильные? — Принсайп, разумеется, помахал передо мной рецептами, но он хотел предложить невронтин, а к нему я даже не прикоснусь. — Из-за своей работы. — Именно. — Уайрман, мисс Элизабет от тебя не будет никакого проку, если ты станешь слепым, как летучая мышь. Он не отвечал минуту-другую. Дорога, теперь совершенно пустынная, раскручивалась под светом фар. — Слепота вскоре станет самой мелкой из моих проблем, — наконец нарушил он тишину. Я рискнул бросить на него короткий взгляд. — Ты хочешь сказать, эта пуля может тебя убить? — Да. — В голосе не слышалось драматизма, отчего звучал он крайне убедительно. — И вот что, Эдгар. — Что? — Прежде чем убьёт и пока у меня всё ещё есть один зрячий глаз, я бы хотел взглянуть на твои новые картины. Мисс Истлейк тоже хочет увидеть хотя бы несколько. Она просила тебе это передать. Ты можешь привезти их в «Эль Паласио» на автомобиле. Водишь ты его прекрасно. Мы приближались к съезду на Дьюма-Ки. Я включил поворотник. — Я скажу тебе, что иногда думаю, — продолжил Уайрман после короткой паузы. — Я думаю, что этот отрезок невероятного везения на моём жизненном пути когда-то должен закончиться, и после него всё пойдёт иначе. Нет абсолютно никаких статистических оснований, чтобы так думать, но это какая-никакая опора. Ты понимаешь? — Да, — кивнул я. — Уайрман? — По-прежнему на связи, мучачо. — Ты любишь Дьюму, но при этом думаешь, что с Дьюмой что-то не так. Что не так с этим островом? — Я не знаю, что именно, но ведь что-то есть. Или ты не согласен? — Разумеется, согласен. Ты знаешь, что согласен. В тот день, когда мы с Илзе попытались проехать по дороге в глубь острова, нам стало дурно. Илзе скрутило сильнее, чем меня. — Она — не единственная, кому досталось, если верить историям, которые я слышал. — А есть истории? — Да. На берегу всё нормально, но вот в глубине острова… — Уайрман покачал головой. — Я думаю, здесь что-то странное с грунтовыми водами. По той же причине и растительность здесь прёт из земли, как бешеная, хотя при таком климате без полива не должна расти даже трава на лужайке. Я не знаю, в чём дело. Но лучше туда не соваться. И особенно молодым женщинам, которые хотели бы иметь детей. Детей без врождённых дефектов. Вот эта мысль даже не приходила мне в голову. Остаток пути я проехал молча. ix Из воспоминаний, относящихся к той зиме, лишь некоторые запечатлелись особенно ярко, и среди них — возвращение в «Эль Паласио» тем февральским вечером. Нас встретили приоткрытые ворота. Между створками в инвалидном кресле сидела Элизабет Истлейк, как и в тот день, когда мы с Илзе отправились в неудачную исследовательскую экспедицию на юг. Обошлось без гарпунного пистолета, но она вновь надела спортивный костюм (правда, на этот раз набросила сверху что-то вроде старого пиджачка от школьной формы), и её большие кеды (в ярком свете фар «малибу» они из синих стали чёрными) стояли на хромированных подставках для ног. Рядом с креслом расположились ходунки Элизабет, а позади них — Джек Кантори с фонарём в руке. Увидев приближающийся автомобиль, Элизабет начала подниматься. Джек шагнул вперёд, чтобы её остановить, но когда понял, что настроена она серьёзно, положил фонарь на землю и помог встать с кресла. К тому времени я уже остановился у ворот, а Уайрман открывал дверцу. Освещённые фарами «малибу», Джек и Элизабет напоминали актёров на сцене. — Нет, мисс Истлейк! — крикнул Уайрман. — Не пытайтесь встать! Я отвезу вас домой! Она словно и не услышала. Джек подвёл её к ходункам (или Элизабет подвела его), и она схватилась за ручки. Затем двинулась к автомобилю. К тому времени уже я пытался вылезти с водительского сиденья, как обычно, борясь с травмированным правым бедром, которое вылезать не хотело. Я стоял у капота, когда Элизабет отпустила ходунки и протянула руки к Уайрману. Дряблые мышцы повыше локтей обвисли, кожа в свете фар стала белой как мука, но широко расставленные ноги прочно упирались в землю. Насыщенный ночными ароматами ветер отбросил волосы назад, и я не удивился, увидев на правой стороне головы шрам (очень давний), практически такой же, как и у меня. Уайрман вышел из-за открытой дверцы со стороны пассажирского сиденья, замер на секунду-другую. Думаю, он решал, искать ли ему утешения или утешать самому. Потом он направился к ней, вразвалочку, медвежьей походкой, наклонив голову, его длинные волосы закрывали уши и колыхались у щёк. Элизабет протянула руки, прижала его к своей внушительной груди. На мгновение покачнулась, и я уже испугался, что её не удержат даже широко расставленные ноги, но тут же выпрямилась, и искривлёнными артритом руками принялась поглаживать спину Уайрмана, которая поднималась и опускалась. Я подошёл к ним, чувствуя себя несколько неуверенно, и её взгляд переместился на меня. Я увидел совершенно ясные глаза. Эта женщина не стала бы спрашивать, когда придёт поезд, не сказала бы, что в голове у неё всё перепуталось. Все шарики и ролики занимали положенные им места. Во всяком случае, временно.