5 Часом позже коп бежал к женщине в джинсах и футболке, грохоча по деревянному полу ковбойскими сапогами, ухмылка уже исчезла, и Ральф почувствовал, как его охватывает дикая радость. Коп настигал женщину, но той удалось — просто повезло, едва ли она сделала это сознательно — оказаться по другую сторону стола, выиграв тем самым драгоценные секунды. Ральф видел, как она взвела курки двустволки, лежавшей на столе, как поднесла приклад к плечу в тот самый момент, когда ее спина уперлась в прутья решетки самой большой в комнате камеры, как ее палец лег на спусковые крючки. Коп-здоровяк торопился, но ничто не могло его спасти. Застрелите его, леди, мысленно молил женщину Ральф. Не для того, чтобы спасти нас, а потому, что он убил нашу дочь. Разнесите в клочья его гребаную башку. За мгновение до того, как Мэри нажала на спусковые крючки, коп упал на колени перед столом, низко наклонив голову, словно собрался молиться. Двойной выстрел в замкнутом помещении прогремел громче грома. Пламя вырвалось из обоих стволов. Ральф услышал, как торжествующе закричала его жена. Но она поторопилась. Шляпу а-ля медвежонок Смоки снесло с головы копа, однако сам он остался невредим. Ружье было заряжено крупной дробью, для охоты на дичь, а не на птицу. Дробины вонзились в стену, по пути превратив шляпу в решето. Если б они попали копу в живот, его разорвало бы пополам. От осознания этого Ральфу стало еще горше. Коп-здоровяк навалился на стол и с силой толкнул его к камере, предназначавшейся, как решил Ральф, для пьяниц. К камере и женщине, прижавшейся к решетке. Толкнул вместе с креслом, вдвинутым между тумбами. Спинку кресла мотало из стороны в сторону, ролики скрипели. Женщина попыталась загородиться ружьем, но не успела. Спинка врезалась ей в бедра, живот, вдавив ее в решетку. Женщина вскрикнула от боли. Коп-здоровяк раскинул руки, словно Самсон, готовящийся сокрушить храм, и с двух сторон ухватился за крышку стола. Хотя от грохота ружейных выстрелов у Ральфа еще звенело в ушах, он услышал, как у копа под мышками треснули швы форменной рубашки цвета хаки. Коп оттащил стол назад. — Брось его! — рявкнул он. — Брось ружье, Мэри! Женщина оттолкнула от себя кресло, подняла ружье и вновь взвела курки. Она всхлипывала от боли и напряжения. Ральф увидел, как Элли зажала уши, когда палец черноволосой женщины вновь лег на спусковые крючки. Но на этот раз раздался лишь сухой щелчок. От разочарования у Ральфа перехватило дыхание. Он знал, что женщина держит в руках не помповик и не автоматическую винтовку, но почему-то надеялся, что ружье выстрелит, был абсолютно уверен, что оно должно выстрелить, что Господь Бог перезарядит его, явив им чудо. Коп второй раз двинул стол к камере. Если бы не кресло, Ральф это видел, женщина смогла бы нырнуть между тумбами. Но кресло вновь врезалось ей в живот, заставив согнуться пополам. — Брось его, Мэри, брось! — вопил коп. Но женщина не выпускала из рук ружья. Когда коп вновь оттащил стол (Почему он просто не бросится на нее, подумал Ральф. Он же знает, что это чертово ружье не заряжено), патроны уже рассыпались по полу, и женщина перехватила ружье за стволы. Потом наклонилась вперед и опустила его вниз, как дубинку. Коп попытался уклониться от удара, но тяжелый ореховый приклад обрушился на его правую ключицу. Коп ахнул. То ли от боли, то ли от изумления, Ральф не мог понять, но звук этот вызвал восторженный рев в камере Дэвида. Мальчик стоял, вцепившись руками в прутья, с бледным, покрытым потом лицом и сверкающими глазами. Кричал не только он, но и седовласый мужчина. Коп вновь оттащил стол — видимо, удар по ключице ему не повредил — и вновь толкнул его вперед. Опять спинка кресла впечатала женщину в прутья решетки. Из ее рта вырвался крик. — Брось ружье! — заорал коп. Его интонации показались Ральфу странными, он было решил, что мерзавцу все-таки досталось, но потом понял: коп просто смеется. — Брось, а не то я размажу тебя по решетке, обещаю тебе, размажу! Черноволосая женщина, Мэри, вновь замахнулась ружьем, но уже не столь решительно. Футболка с одной стороны вылезла из джинсов, и Ральф увидел на белой коже ярко-красные отметины. А уж на спине, в этом он не сомневался, конфигурация прутьев точно отпечаталась такими же красными полосами. Мэри несколько мгновений постояла с поднятой двустволкой, затем отбросила ее в сторону. Двустволка заскользила по полу к камере Дэвида. Мальчик впился в нее взглядом. — Не трогай, сынок, — остановил его седовласый мужчина. — Она разряжена, пусть себе лежит. Коп искоса глянул на Дэвида и седовласого, затем, широко улыбаясь, посмотрел на женщину, прижавшуюся спиной к решетке. Отодвинув стол, он обошел его и пинком отбросил кресло. Протестующе заскрипели ролики, кресло покатилось к пустой камере рядом с Ральфом и Эллен. Коп обнял черноволосую женщину за плечи. Смотрел он на нее чуть ли не с нежностью. Она же ответила ему черным от ненависти взглядом. — Ты можешь идти? — участливо спросил коп. — Ничего не сломано? — Какая тебе разница? — выплюнула женщина. — Убей меня, если хочешь, и покончим с этим. — Убить тебя? Убить? — На лице копа отразилось искреннее изумление человека, который в жизни мухи не обидел. — Я не собираюсь убивать тебя, Мэри! — Он прижал ее к себе, обвел взглядом Ральфа и Эллен, Дэвида и седовласого. — Господи, да нет же! Зачем мне убивать тебя, когда начинается самое интересное. Глава 3 1 Мужчине, физиономия которого украшала обложки журналов «Пипл», «Тайм» и «Премьер» (когда он женился на актрисе с изумрудами), который появлялся на первой странице «Нью-Йорк таймс» (когда он стал лауреатом Национальной книжной премии[13] за роман «Радость») и на развороте «Взгляда изнутри» (когда его арестовали за избиение третьей жены, предшественницы актрисы с изумрудами), захотелось отлить. Сбросив обороты двигателя, он остановил мотоцикл у самой обочины шоссе 50, ни на дюйм не съехав с асфальта. Хорошо, что шоссе пустынное, поскольку, к примеру, в Большом Бассейне[14] человеку ни за что не разрешат оставить мотоцикл на дороге, даже если он когда-то трахал самую знаменитую актрису Америки и ходили разговоры о его выдвижении на Нобелевскую премию в области литературы. Но если кто и пытался, то водитель первого же грузовика почитал за честь поддеть мотоцикл бампером, чтобы тот покатился кувырком. А попробуйте поднять семисотфунтовый «харлей-дэвидсон», особенно если вам пятьдесят шесть лет и вы не в лучшей форме. Просто попробуйте. Я бы не смог, подумал мужчина, глядя на красно-кремовый «харлей-софтейл», городской мотоцикл с превосходными обводами, и вслушиваясь в мерное постукивание двигателя. Из других звуков до его ушей долетали лишь завывание горячего ветра пустыни да скрежет песка по кожаной куртке, купленной в нью-йоркском универмаге «Барни» за тысячу двести долларов. В этой куртке его собирался заснять гомик-фотограф из журнала «Интервью», если, конечно, такой журнал существовал. Думаю, эту часть мы опустим, не так ли? — Я не возражаю, — ответил на незаданный вопрос мужчина, снял шлем, положил его на седло «харлея» и потер щеки, такие же горячие, как ветер, да вдобавок еще и обожженные, подумав при этом, что никогда еще он не испытывал такой усталости и безысходности. 2 На негнущихся ногах литературный лев спустился с невысокого откоса и отошел на несколько шагов. Его длинные седые волосы падали на плечи и на воротник кожаной куртки, чуть поскрипывали сапоги, также купленные в «Барни». Он посмотрел направо, налево: дорога была пуста. В миле или двух к западу на шоссе что-то стояло, то ли грузовик, то ли кемпер, но, если там и были люди, без бинокля они едва ли смогли бы увидеть, что великий человек справляет малую нужду. А если и увидят, то что такого? В конце концов без этого никто не может обойтись. Джон Эдуард Маринвилл, которого в «Харперс базар» назвали «писателем, каким всегда хотел быть Норман Мейлер», про которого Шелби Фут однажды написал, что он «единственный ныне здравствующий американский писатель масштаба Джона Стейнбека», расстегнул ширинку и вытащил природную самописку. Мочевой пузырь у него чуть ли не лопался, но почти минуту он простоял с сухим крантиком в руке. Наконец полилась моча, и устилающие землю сухие, пропыленные листья мескитового дерева заблестели зеленым. — Восславим Иисуса, спасибо тебе, Господи! — проревел мужчина голосом Джимми Суэггарта. Этот трюк всегда пользовался успехом на вечеринках. Однажды Том Вулф так зашелся смехом, когда он заговорил голосом известного евангелиста, что Джонни даже забеспокоился, не хватит ли удар коллегу по перу. — Вода в пустыне, это ли не чудо! Хеллоу, Джулия! Он иногда думал, что именно эта его трактовка «аллилуйи», а отнюдь не ненасытная страсть к выпивке, наркотикам и молодым женщинам побудила знаменитую актрису столкнуть его в бассейн во время пресс-конференции в отеле «Бел-Эйр», на которую он явился вдребезги пьяный, а потом отбыть вместе с изумрудами. Закатываться его звезда начала раньше, но тот инцидент стал отметкой, миновав которую этот закат уже не мог остаться незамеченным широкой общественностью. У него не просто выдался плохой день или плохой год, вся жизнь вошла в черную полосу. Фотография Джонни, вылезающего из бассейна в белом костюме, с широченной пьяной улыбкой на лице, появилась в специальном выпуске «Сомнительные достижения», выпущенном журналом «Эсквайр». Потом о нем неоднократно писал «Спай», журнал, который любил потрясти грязное бельишко бывших кумиров. Но в тот день, когда Джонни стоял лицом на север и писал, отбрасывая вправо длинную тень, эти мысли жалили его не так больно, как обычно. И уж точно не так, как в Нью-Йорке. Пустыня настраивала на более мажорный лад. Джонни видел себя литературным Элвисом Пресли, состарившимся, потерявшим форму, но все равно участником тусовки, хотя ему давным-давно следовало сидеть дома. А значит, не так уж все и плохо. Он расставил ноги пошире, чуть наклонился, отпустил пенис и обеими руками начал массировать поясницу. Ему как-то сказали, что благодаря массажу обеспечивается максимальное опорожнение мочевого пузыря. У него сложилось впечатление, что так оно и есть, но Джонни знал, что ему придется еще раз справить малую нужду, прежде чем он прибудет в Остин, который был следующей его остановкой на долгом пути в Калифорнию. Простата у него, конечно, не такая, как раньше. Джонни понимал, что надо бы ее проверить, да и не только ее, но вообще пройти полное обследование всех внутренних органов. Надо бы, но, с другой стороны, кровью он не писает, а кроме того… Ну хорошо. Он просто боялся, вот что скрывалось за «кроме того». За последние пять лет пострадала не только его литературная репутация, и отказ от «колес» и спиртного нисколько не помог, хотя Джонни очень на это надеялся. В определенном смысле стало даже хуже. Джонни познал на себе, чем чревата трезвость: ты помнишь все, чего должен бояться. Он боялся, что доктор, засунув палец в задницу литературного льва, обнаружит не просто увеличение размеров предстательной железы. Он боялся, что доктор найдет простату черной и пораженной раком… как у Френка Заппы[15]. А если рак не притаился в простате, он может притаиться где-то еще. Например, в легких, почему нет? Двадцать лет он выкуривал ежедневно по две пачки «Кэмел», потом десять лет — по три пачки «Кэмел лайт», словно «Кэмел лайт» могли чем-то помочь, прочистить бронхи, выгладить трахею, открыть залитые смолой альвеолы. Чушь собачья. Последние десять лет он не курил вовсе, ни обычные сигареты, ни сигареты с пониженным содержанием никотина, но все равно до полудня не мог прокашляться, а иногда и ночью просыпался, зайдясь в кашле. Или в желудке! Действительно, почему бы нет? Желудок такой мягкий, розовый, доверчивый, если уж где заводиться болезни, так только там. Джонни вырос в семье мясоедов. Причем бифштекс там предпочитали есть с кровью, ничего парового не признавали. Джонни любил острые соусы и жгучий перец. Он не уважал фрукты и овощные салаты и ел их, лишь когда его донимали запоры. Вот так он питался всю свою гребаную жизнь, не изменил этой привычке и сейчас и собирался и дальше есть только то, что ему нравится, во всяком случае до того момента, как его упекут в больницу и начнут кормить вкусной и здоровой пищей через пластиковую трубочку. В мозгу? Возможно. Вполне возможно. Опухоль, а может (вот уж особенно веселая идея), и болезнь Альцгеймера, свойственная глубоким старикам. В поджелудочной железе? Ну, по крайней мере тут все закончится быстро. Экспресс-обслуживание, без задержки. Сердечный приступ? Цирроз печени? Инсульт? Скорее да, чем нет. Логичное предположение. В многочисленных интервью Джонни выставлял себя человеком, не задумывающимся о смерти, но в душе-то понимал, что все это треп. На самом деле смерть ужасала его, и в результате он всю жизнь сдерживал свое воображение, которое постоянно рисовало ему различные варианты с неизбежным финалом. Поздно ночью, не в силах уснуть, он особенно живо представлял себе подкрадывающуюся к нему смерть. Отказываясь пойти к врачу, пройти обследование, не позволяя заглянуть внутрь своего организма, он, разумеется, не возводил преграду перед всеми этими болезнями, что могли точить или, возможно, уже точили его, но, держась подальше от докторов и их дьявольских приборов, Джонни обретал возможность не знать. Точно так же можно не иметь дел с призраком, который прячется под кроватью или шныряет по темным углам, если не выключать в спальне свет. И ни один доктор в мире, похоже, не знал, что для таких людей, как Джонни Маринвилл, лучше бояться, чем знать наверняка. Особенно если дверь в твой организм открыта любой болезни. Включая СПИД, подумал Джонни, продолжая оглядывать пустыню. Он старался соблюдать осторожность. Во-первых, не трахался так часто, как раньше, сказывался возраст. Во-вторых, последние восемь или десять месяцев действительно был осторожен, поскольку, как только он отказался от спиртного, исчезли провалы в памяти. А годом раньше, до того, как Джонни бросил пить, он пять или шесть раз просыпался рядом с совершенным незнакомцем. Всякий раз Джонни поднимался и шел в ванную, чтобы взглянуть на унитаз. Однажды там плавал презерватив, то есть все обошлось. В других случаях — ничего. Разумеется, он или его дружок (дружок-подружка, так точнее) могли ночью спустить презерватив в канализацию, но где уверенность, что так оно и было? Особенно если ты допился до провала в памяти. А СПИД… — Это дерьмо проникает внутрь и ждет, — констатировал Джонни и отвернулся от порыва ветра, припорошившего пылью его щеку, шею и болтающийся конец. Последний уже с минуту прекратил делать что-то полезное. Джонни тряхнул его и убрал в трусы. — Братья, — обратился он к далеким, дрожащим в мареве горам голосом известного проповедника, — как сказано в Книге ефесян, глава третья, стих девятый, как бы ты ни прыгал и ни скакал, последние две капли падают в штаны. Так написано и так… Он уже поворачивался, застегивая ширинку и произнося вслух слова главным образом для того, чтобы отогнать очередной приступ плохого настроения (в последнее время эти приступы, словно стервятники, так и вились вокруг него), но вдруг застыл, замолчав на полуслове. За его мотоциклом стояла патрульная машина, на крыше которой в ярком солнечном свете лениво перемигивались синие огни. 3 Идею, которая могла стать последним шансом Джонни Маринвилла, подсказала ему его первая жена. Нет, речь не шла о публикации его очередного опуса, тут проблем не возникало. Он мог продолжать заниматься, чем занимался, пока ему удавалось: а) укладывать слова на бумагу; б) посылать их своему агенту. Достаточно один раз утвердиться в качестве литературного льва, чтобы обязательно нашелся издатель, который с радостью опубликует твои слова, даже если они лишь жалкая тень былого или просто полное дерьмо. Джонни именно в этом видел самую отвратительную черту американского литературного сообщества: его члены позволяли тебе болтаться в петле на ветру, медленно задыхаясь, в то время как сами стояли вокруг с коктейлями в руках и хвалили себя за доброту, проявленную к бедному старикану. Нет, Терри дала ему не последний шанс опубликоваться, она подсказала Джонни, каким образом он может создать что-то значительное, оставить после себя еще один след. Написать книгу, которая будет мгновенно исчезать с прилавков… а на что потратить причитающиеся ему денежки, он знал. Более того, Терри понятия не имела, что натолкнула его на столь блестящую идею, поэтому Джонни мог не упоминать ее на странице, отведенной выражению благодарности, ежели у него не будет на то желания. Но он полагал, что скорее всего упомянет. Трезвость имела немало отрицательных сторон, но она помогала человеку помнить о добрых деяниях других. На Терри он женился в двадцать пять лет. Ей тогда исполнился двадцать один год, и она училась на первом курсе Вассара[16]. Колледж Терри так и незакончила. Их семейная жизнь продолжалась почти двадцать лет, Терри родила ему троих детей, все они давно выросли. Один, Бронуин, даже поддерживал с ним отношения. Остальные двое… ну, если они перестанут задирать нос, Джонни готов протянуть им руку. Злопамятностью он никогда не отличался. И Терри, похоже, это знала. После пяти лет общения исключительно через адвокатов они рискнули вернуться к прямому диалогу, сначала посредством писем, а потом и телефона. Поначалу они вели себя предельно осмотрительно, опасаясь мин, которые могли остаться в руинах города их любви, но с годами стремление к общению окрепло. Терри проявляла постоянный интерес к делам своего бывшего мужа, что не слишком ему нравилось. Но при этом в ее голосе постоянно звучала искренняя доброжелательность, которую Джонни находил успокаивающей. Эдакая холодная рука, ложащаяся на пылающий лоб. После того как он бросил пить, их контакты участились, но опять же через посредника, в роли которого выступали письмо или телефон. И Джонни, и Терри, казалось, без слов понимали, что личная встреча может разрушить те хрупкие узы, которые теперь связывали их. Но разговоры на трезвую голову также таили в себе немалую опасность, грозя иной раз перейти в пикировку язвительными фразами. Терри хотела, чтобы Джонни вернулся к «Анонимным алкоголикам»[17], и заявила ему, что он вновь запьет, если не прислушается к ее совету. А за спиртным последуют наркотики, как за сумерками приходит ночь. Джонни ответил, что у него нет желания провести остаток жизни в церковных подвалах, общаясь с бывшими забулдыгами, которые радостно уверяют друг друга, будто сила воли — это прекрасно… а потом разъезжаются на старых развалюхах по своим домам, где их никто не ждет, кроме кошек. — К «Анонимным алкоголикам» ходят те, кто раздавлен жизнью и не знает, чем себя занять, — говорил ей Джонни. — Поверь мне, я там бывал. Или почитай Джона Чивера. Он написал о них всю правду. — Джон Чивер нынче много не пишет, — ответила Терри. — Думаю, тебе тоже известно, почему. Терри иногда могла уколоть его, сомневаться в этом не приходилось.