Она продолжала раскачиваться и стонать, не слыша его. Он бросил парашют и ударил ее по лицу, хотя сил у него совсем не было. Он медленно сжал руку в кулак и двинул ей еще раз. Она замолчала, глядя на него отсутствующим взором. — Надень это, — повторил он, — как рюкзак. Видишь, как? Она кивнула, потом сказала раздельно: — Я… не… могу… прыгать. Боюсь. — Мы падаем. Тебе придется прыгать. — Не могу. — Ну, хорошо, тогда я тебя пристрелю. Она вскочила с кресла, чуть не сбив его с ног, и, выпучив глаза, начала натягивать на себя парашют. — Нет, этот ремень должен быть здесь, ниже. Она быстро поправила ремни и отступила к телу Маккоуна, когда Ричардс попытался приблизится к ней. У него изо рта шла кровь. — Теперь застегни крючок на этом кольце. Да, вот так! Затяни вокруг живота. Она сделала все, как он велел. Пальцы ее дрожали и плохо слушались. Она даже заплакала, когда с первого раза у нее не получилось. Потом, случайно наступив в лужу крови около Маккоуна, она безумным взглядом посмотрела на него, но затем переступила через труп. Они пошли в конец самолета через два салона. Горящие спички в его животе сменились хорошей зажигалкой. Аварийный выход был заперт специальной задвижной и замком, который автоматически контролировался из пилотской кабины. Ричардс дал ей пистолет. — Стреляй в замок… Я не выдержу отдачу. Закрыв глаза и отвернув голову в сторону, она дважды нажала на курок пистолета Донахью. Больше пуль не было, а дверь все еще была заперта. Ричардс почувствовал поднимавшееся отчаяние. Амелия нервно теребила трос парашюта. — Может быть… — начала она, но тут дверь внезапно вывалилась наружу во мрак ночи, вытягивая ее туда же. Отсчет: 005 Согнувшись, как старая ведьма, и держась за спинки кресел, Ричардс пытался отойти от двери, чтобы воздушный поток не вытолкнул его вслед за Амелией. Если бы они летели выше, при большой разнице в давлении его бы тоже вытянуло наружу. А сейчас его так потрепало, что бедные, сложенные в гармошку кишки вывалились из живота и тянулись за ним по полу. Прохладный ночной ветер на высоте семисот метров становился резким и ледяным. Зажигалка в животе превратилась в факел, который просто испепелял его внутренности. Так, надо пройти через второй салон. Хорошо! Уже не так тянет назад. Теперь через распростертое тело Маккоуна (переступите, пожалуйста) и через салон первого класса. Кровь текла струйкой у него изо рта. Он остановился у входа на кухню и попытался собрать с пола кишки и затолкнуть их обратно в живот. Он понимал, что им совсем не нравится тут, снаружи. Они все перепачкались. Ему хотелось поплакать над несчастной участью внутренностей, которые не ожидали ничего такого. Ему никак не удавалось сложить их и запихнуть внутрь. Что-то он делал не так. Они все перепутались. Страшные картины школьных уроков биологии пронеслась перед глазами. Он осознал каким-то закатным чувством, что это, действительно, конец, и заплакал, всхлипывая полным ртом крови. На самолете не было никакого движения. Ни одной живой души. Никого. Только он и Отто… Мир начал блекнуть, терять краски по мере того, как его собственная яркая влага вытекала из него. Прислонившись к двери кухни, весь скрючившийся, как пьяница у фонарного столба, он видел все вокруг себя в каком-то пульсирующем, призрачном сером свете. Вот и все. Я ухожу. Он опять закричал, мучительно пытаясь сфокусировать сознание. Нет, еще не пора. Я пока не могу. Он оторвался от двери кухни, обвитый кишками как веревками. Удивительно, как много их там помещается, таких кругленьких, плотненьких, гладеньких… Он наступил на какую-то из кишок и что-то внутри оторвалось. Вспышка боли была ослепительной, выше всяких сил, он взвыл, мотая головой и разбрызгивая кровь по стенам. Потеряв равновесие, он упал бы, если бы не ударился о стену, и поэтому удержался под углом в 60 градусов. Я ранён в живот. Как в бреду его мозг отреагировал: плим-плим-плим. Нужно доделать одно дело. Рана в живот считается одной из самых страшных. Как-то, однажды, во время их полночного перерыва на ленч, они обсуждали, как страшнее всего погибнуть. Это было тогда, когда он работал уборщиком. Крепкие и здоровые, полные крови и спермы, все они тогда набивали рты сэндвичами и сравнивали относительные преимущества смерти от лучевой болезни, переохлаждения, падения. «А может быть, лучше всего было просто уснуть?». И кто-то тогда вспомнил о ранении в живот. Наверное, Харрис. Толстяк, который наливался дармовым пивом на работе. «Очень болит живот, — сказал тогда Харрис, — и очень уж долго все это тянется». И все они важно закивали и согласились с этим, не имея ни малейшего представления о БОЛИ. Ричардса шатало в узком коридоре, и он держался попеременно то за одну, то за другую стенку. Мимо Донахью, мимо Фридмана, вытерпевшего радикальное хирургическое вмешательство в полость рта. У него начали неметь руки, а боль в животе (вернее, там, где был живот) все усиливалась. И все же он еще передвигался, и его изорванное, истерзанное тело пыталось выполнять приказы безумного Наполеона, сидевшего в его черепе. О, Господи, неужели это конец? Трудно поверить, но у него оказалось столько предсмертных клише. Казалось, что его мозг выворачивался наизнанку, поедая себя в последние лихорадочные секунды. Только. Одно. Дело. Он споткнулся о распростертое на полу тело Холлуэя. Упал и не хотел вставать. Почувствовал сонливость. Очень трудно встать. А Отто что-то мурлычет, напевает колыбельную песенку. Тс-тс, тише. Овечки на лугу, коровки в поле. Он с огромным усилием поднял голову — она была чугунной, железной, свинцовой — и посмотрел на два танцующих штурвала. Внизу под ним через окно пилотской кабины он увидел Хардинг. Слишком далеко. Он в стогу сена и крепко спит. Отсчет: 004 Радио вдруг прокрякало: — Эй, С-один, девять-восемь-четыре, вы слишком снизилось, как поняли? Ответьте! Нужно перейти на автоконтроль! Ответьте! — Да, подавись ты! — прошептал Ричардс. Он пополз к двигавшемуся штурвалу. Педали ходили вверх-вниз. Вдруг он снова закричал в агонии. Его кишки петлей зацепились за подбородок Холлуэя. Он пополз назад. Снял их с подбородка и пополз снова вперед. Руки его ослабли, и он, уткнувшись носом в мягкий ковер, поплыл, стал невесомым, но последним усилием заставил себя подняться на колени и пополз опять. Теперь, вскарабкаться в кресло Холлуэя было так же трудно, как взойти на Эверест. Отсчет: 003 Вот наконец впереди появился огромный квадратный силуэт, высоко вздымавшийся над всем остальным. В лунном свете он казался алебастровым. Ричардс немножко повернул штурвал, пол пополз влево. Он накренился в кресле Холлуэя и чуть не выпал из него. Он вернул штурвал в прежнее положение, и пол пошел вправо. Горизонт качался как ненормальный. Теперь педали. Да, это легче. Он осторожно двинул штурвал вперед. Стрелка на шкале перед его глазами продвинулась с деления 700 на 500 в мгновение ока. Он слегка потянул штурвал на себя. Поле его зрения было очень ограничено. Правый глаз почти ничего не видел. Странно, почему они должны отключаться по очереди. Он опять отодвинул штурвал от себя. Ему почудилось, что самолет плывет в невесомости. Стрелка сползла с отметки 500 на 400, а потом на 300. — С-один, девять-восемь-четыре, что случилось? Прием, — голос в динамике звучал встревожено. — Говори, говори, парень, — проворчал Ричардс. — Гав-гав! Отсчет: 002 Огромный лайнер плыл в ночном небе как серебряная льдина, и Кооп-сити распластался под ним подобно гигантской поваленной мишени. Он летел прямо на город, на здание Федерации Игр. Отсчет: 001 И вот уже самолет с ревом летел над Каналом, казалось, его поддерживала Божья десница. Сутенер около входа в гостиницу уставился в небо, но подумал, что у него «глюк», последний наркотический сон, и его сейчас заберут на небеса «Дженерал Атомикс», где вся еда бесплатная и все деньги отмыты. На яростный звук двигателей люди выскакивали на порог, поднимали лица к небу. Стекла витрин дребезжали и падали внутрь. Мусор из сточных канав разлетался по улицам. Какой-то полицейский, опустив резиновую дубинку, закрыл голову руками и закричал, но не услышал собственного крика.