Номер я записал у себя на тыльной стороне ладони. — Как мне передать, кто звонил по телефону, если вы к нему не дозвонитесь, сэр? Я повесил трубку. Вновь меня словно окутало холодом. Я поприветствовал это. Если мне хоть когда-то требовалась холодная ясность, то это именно сейчас. Я вбросил еще дайм, на этот раз, услышав секретаршу, которая сообщила мне, что я попал в корпорацию «Сентрекс». Я сказал ей, что хочу поговорить с де Мореншильдом. Она, конечно, захотела узнать о чем. — Скажите ему, что речь идет о Жане-Клоде Дювалье[606] и Ли Освальде. Скажите, что это в его интересах. — Ваше имя, сэр? Разорвать-Лопнуть здесь не прокатит. — Джон Леннон[607]. — Не вешайте трубку, пожалуйста, мистер Леннон. Я узнаю, доступен ли он сейчас. Не зазвучало никакой ожидающей музыки, что уже воспринималось как большое благо. Я прислонился к стене будки, втупившись взглядом в табличку: ЕСЛИ ВЫ КУРИТЕ, ВКЛЮЧИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА, ВЕНТИЛЯТОР. Я не курил, но вентилятор все равно включил. Пользы от него было мало. В ухе у меня щелкнуло так, что я даже скривился, а следом послышался голос секретарши: — Вы на связи, мистер Джон? — Алло, — тот бойкий, самоуверенный актерский голос. — Алло? Мистер Леннон? — Алло. Это безопасная линия? — Что вы имеете…Да, конечно, обычно. Одну минутку. Я закрою дверь. После небольшой паузы он появился вновь. — О чем идет речь? — О Гаити, друг мой, и нефтяных концессиях. — А к чему тогда мсье Дювалье и тот парень Освальд? — в его голосе не прозвучало тревоги, одно лишь жизнерадостное любопытство. — О, вы их обеих знаете значительно лучше, чем я. Называйте их просто Бэйби Док и Ли, чего вам стыдиться? — Я очень занят сегодня, мистер Леннон. Если вы мне не объясните, о чем вообще речь, боюсь, буду вынужден… — Бэйби Док может подписать то, что вы ждете на протяжении последних пяти лет, лицензию на разработку нефтяных месторождений в Гаити. Вам это известно; он правая рука своего отца, он руководит тонтон-макутами, и он первый в очереди на трон. Вы ему по душе, и вы по душе нам … Голос де Мореншильда потерял актерские интонации, стал похож на голос настоящего человека. — Говоря «нам», вы имеете ввиду… — Вы всем нашим нравитесь, де Мореншильд, но нас беспокоит ваша связь с Освальдом. — Господи, да я с этим парнем едва знаком! Я его уже не видел месяцев семь или восемь! — Вы виделись с ним на Пасху. Когда привезли в подарок его маленькой дочери плюшевого кролика. Очень длинная пауза. И тогда: — Да, припоминаю, действительно привозил. Совсем об этом забыл. — И о том, кто стрелял в Эдвина Уокера, тоже забыли? — Какое это имеет отношение ко мне? Или к моему бизнесу? В подлинность его возмущенного удивления почти невозможно было не поверить. Ключевое слово здесь почти. — Продолжайте, — поощрил я. — Вы обвинили Освальда в том, что это сделал он. — Я шутил, черт бы его побрал! Я подарил ему два удара сердца и лишь потом произнес: — Вы догадались, на какую компанию я работаю, де Мореншильд? Я вам намекну — это не «Стандард Ойл». На другом конце линии воцарилась тишина, пока де Мореншильд прокручивал у себя в голове все то дерьмо, которое я ему же успел скормить. Хотя это не было дерьмом, не все, по крайней мере. О плюшевом кролике я точно знал, знал и о том, как он начал поддрачивать Ли «как же это ты в него промазал?», когда его жена заметила винтовку. Вывод должен был быть вполне очевидным. Моя компания — это была та самая Компания, и единственный вопрос, который сейчас волновал де Мореншильда — я на это надеялся, — что еще и как много мы уже успели подсмотреть-подслушать из его, безусловно, интересной жизни. — Это какое-то недоразумение, мистер Леннон. — Ради вашего же блага, я надеюсь на правду с вашей стороны, так как с нашей стороны это выглядит так, что это именно вы подстрекали его к этому выстрелу. Раз за разом повторяя, какой этот Уокер отчаянный расист и что вскоре он станет американским Гитлером. — Это абсолютная неправда! Я проигнорировал его восклицание. — Но не это больше всего нас беспокоит. Больше всего нас беспокоит то, что вы могли находиться в компании с Освальдом десятого апреля. — Ach, mein Gott! [608] Это же полная бессмыслица! — Если вы способны это доказать…и если вы пообещаете держаться подальше от неуравновешенного мистера Освальда в будущем… — Ради Бога, он теперь в Новом Орлеане! — Закройте рот, — приказал я. — Нам известно, где он и чем занимается. Распространяет прокламации «За справедливое отношение к Кубе». И если в ближайшее время не перестанет, окажется в тюрьме. — Он действительно в ней окажется, и произойдет это менее чем через неделю. Его дядя Датц, тот, который связан с Марчелло, вытянет Ли, заплатив за него залог. — Довольно скоро он вернется в Даллас, но вы с ним не будете видеться. Эти ваши мелкие игрища закончились. — Я вам говорю, я никогда… — Указанные концессии еще могут достаться вам, но только после того, как вы сможете доказать, что не были вместе с Освальдом десятого апреля. Вы в состоянии это сделать? — Я…… дайте подумать. — Упала продолжительная пауза. — Да. Да. Думаю, я могу. — Тогда мы встретимся. — Когда? — Этим вечером. В девять. Надо мной стоят люди, которым мне нужно отчитываться, эти люди очень огорчатся, если я подарю вам время для выстраивания себе алиби. — Приезжайте ко мне домой. Я скажу Джинни, чтобы сходила в кино с подругой. — Я думаю о другом месте. И вам его легко будет найти. И я назвал ему то место. — Почему там? — спросил он с искренним удивлением. — Просто приезжайте. И если не хотите, чтобы на вас рассердились père и fils [609] Дювалье, вы приедете туда один, друг мой. Я повесил трубку. 3 Ровно в шесть я вновь был в госпитале, где полчаса просидел с Сэйди. Голова у нее вновь была ясной, и боль, как она уверяла, был не совсем невыносимой. В шесть тридцать я поцеловал ее в красивую щеку, сообщив, что должен идти. — То дело? — спросила она. — То твое настоящее дело? — Да. — И там никто не пострадает без абсолютной в этом нужды. Правильно? Я кивнул: «И по ошибке никто». — Будь осторожным. — Буду действовать, словно по яйцам хожу. Она попробовала улыбнуться. Но вышла гримаса, так как улыбке противилась свежестянутая кожа на левой половине ее лица. Глаза ее смотрели мне за плечо. Я обернулся и увидел в двери Дика и Элли, наряженных в свои лучшие одежды. Дик был в легком летнем костюме с галстуком-бабочкой и в шляпе городского ковбоя, Элли в шелковом платье розового цвета. — Если хотите, мы можем подождать, — произнесла Элли. — Нет, заходите. Я уже ухожу. Но не говорите с ней очень долго, она устала. Я дважды поцеловал Сэйди — в сухие губы и влажный лоб. А потом поехал на Западную Нили-стрит, где разложил перед собой вещи, купленные в магазине маскарадных костюмов и сувениров. Долго и внимательно я работал перед зеркалом в ванной, часто заглядывая в инструкции, сетуя, что рядом нет Сэйди, которая могла бы мне с этим помочь. Меня не беспокоила мысль, что де Мореншильд может на меня взглянуть и спросить: «А не видел ли я вас где-то раньше?»; я переживал за то, чтобы он не узнал «Джона Леннона» где-нибудь потом. Учитывая его склонность к правдивым рассказам, мне, вероятно, вновь придется на него давить. Если так произойдет, я хотел застать его врасплох. Первым делом я приклеил усы. Кустистые такие, с ними я стал похож на какого-то негодяя из вестерна Джона Форда[610]. Настала очередь грима, которым я покрыл и лицо и руки, предав себе ранчерский загар. Дальше очки в роговой оправе с простыми стеклами. Я подумал, не осветлить ли себе волосы, но в таком случае возникла бы параллель с Джоном Клейтоном, терпеть которую мне было не под силу. Однако я нацепил на голову бейсбольную кепку «Сан-Антонио Буллетс»[611]. Закончив, я едва узнал себя в зеркале.