Сэйди смотрела на мисс Элли со всей своей вновь накрученной тревогой. — У этого индюка абсолютно замечательный вид, — произнесла Элли, вручая мне тарелку. — Вы не положите мне ляжку, Джордж? И не забудьте о начинке. Сэйди могла быть беззащитной, и Сэйди могла быть неуклюжей, но также Сэйди могла быть очень храброй. Как я ее любил. 3 Ли, Марина и Джун отбыли встречать новый год к де Мореншильдам. Я остался один на один со своим оборудованием, но, когда позвонила Сэйди и спросила меня, поведу ли я ее на новогодний вечер танцев в «Баунтифул Грейнджи», я заколебался. — Я знаю, о чем ты думаешь, — произнесла она. — Но будет лучше, чем в прошлом году. Мы сами сделаем так, чтобы было лучше. Итак, мы были там уже в восемь, вновь танцевали под воздушными шарами, которые качались над нами в обвисших сетях. Бэнд, играющий в этом году, назывался «Доминос». Вместо гитарного звука в серф-стиле Дика Дейла[554], который доминировал в прошлом году, эти имели духовую секцию из четырех музыкантов, но они умели задать танцевальный бит. Так же по две чаши с имбирным пуншем и розовым лимонадом, в одном питье со специями, во втором — чистое. Так же курильщики собирались за пожарным выходом, на холодном воздухе. Но сейчас было лучше, чем в прошлом году. Сейчас властвовали чувство большого облегчения и счастья. В октябре мир был накрыт ядерной тенью… а потом его вытянуло из-под нее. Я расслышал несколько одобрительных фраз о том, как Кеннеди сумел загнать назад в берлогу этого ненавистного русского медведя. Около девяти, во время медленного танца, Сэйди вдруг, заверещав, отскочила от меня. Я был уверен, что она заметила Джона Клейтона, и мое сердце прыгнуло в горло. Но это был визг чистой радости, так как двумя новыми посетителями, которых она увидела, оказались Майк Косло — курьезно элегантный в своем твидовом пальто — и Бобби Джилл Оллнат. Сэйди бросилась к ним… и перецепилась о чью-то ступню. Майк поймал ее и закружил в своих объятиях. Бобби Джилл помахала мне, хотя и чуточку застенчиво. Я пожал Майку руку и поцеловал Бобби Джилл в щеку. Вместо безобразного шрама там теперь была едва заметная розовая полоска. — Врач говорит, на следующее лету все следы исчезнут, — сказала она. — Он называет меня самой быстровыздоравливающей своей пациенткой. Благодаря вам. — Я получил роль в «Смерти коммивояжера», мистер Э., — сообщил Майк. — Буду играть Биффа[555]. — Выбор сугубо по фактуре, — сказал я. — Берегись таких летающих тортов. Увидев, как он в одном из перерывов говорит с лидером бэнда, я уже точно знал, что будет дальше. Когда музыканты вновь появились на сцене, певец объявил: «Я получил особый заказ. Есть среди публики Джордж Эмберсон и Сэйди Данхилл? Джордж и Сэйди? Подойдите сюда, Джордж и Сэйди, а ну-ка поднимайтесь со свои насестов на ноги». Мы шли к сцене через бурю аплодисментов. Сэйди смеялась, вся покрасневшая. Показала Майку кулак. Он улыбался. С его лица уплывал мальчик; вместе с тем в нем проявлялся мужчина. Немного неловко, но уже проявлялся. Певец счетом задал ритм, и духовая секция качнула тот мотив, который до сих пор звучит в моих снах. Фа-ба-да… фа-ба-да-да-дам… Я протянул к ней руки. Она покачала головой, вместе с тем начав потихоньку покачивать бедрами. — Ну-ка, возьмите его за руки, мисс Сэйди, — крикнула Бобби Джилл. — Покажите же нам ту штуку! Присоединилась толпа: «А ну-ка! А ну-ка! А ну-ка!» Она сдалась и взяла меня за руки. Мы танцевали. 4 В полночь бэнд завел «Давным-давно» — в другой, в отличие от прошлого года, аранжировке — и книзу поплыли воздушные шары. Всюду вокруг нас пары обнимались, целовались. И мы тоже. — Счастливого Нового года, Джо… — она отшатнулась от меня, нахмурившись. — Что случилось? Мне на мгновение привиделось Техасское хранилище школьных учебников, тот безобразный кирпичный куб с глазами-окнами. Настал год, когда это здание превратится в американскую легенду. «Нет, этого не будет. Я никогда не дам тебе зайти так далеко, Ли. Ты ни за что не будешь стоять возле того окна на шестом этаже. Я обещаю». — Джордж? — Просто спину вдруг, будто инеем обсыпало, — ответил я. — С Новым годом. Я потянулся ее поцеловать, но она на мгновение удержала меня. — Это уже близко, правда? То, ради чего ты прибыл сюда? — Да, — сказал я. — Но не сегодня. Эта ночь целиком принадлежит нам. Итак, целуй меня, сердце мое. И танцуй со мной. 5 В конце 1962-го и в начале 1963 года я жил двумя жизнями. Одна хорошая была в Джоди и в Кендлвуде, что рядом с Килином. Другая была в Далласе. Ли с Мариной вновь сошлись. Первой их остановкой в Далласе стала лачуга на углу Западной Нили-стрит. Переехать туда им помог де Мореншильд. Джордж Бухе не появлялся. А также никто из других русских эмигрантов. Ли их всех отшил. «Они его возненавидели», — написал Эл в своих заметках. А ниже: «Он их не меньше». Потрепанный дом из красного кирпича под № 604 на Элсбет-стрит был разделен на четыре или пять квартир, набитых беднотой, которая тяжко работала, сильно пила и продуцировала орды сопливых, визгливых детишек. По сравнению с этим жильем, квартира Освальдов на Мерседес-стрит казалась вполне приличной. Я не нуждался в электронном оборудовании, чтобы отслеживать ухудшение их семейных отношений; Марина продолжала носить шорты даже после того, как в воздухе похолодало, словно попрекая его своими синяками. И своим сексуальным видом, конечно. Обычно между ними была коляска, в которой сидела Джун. Она больше не плакала во время их скандальных матчей, только смотрела, посасывая соску или палец. Как-то в ноябре 1962-го я, возвращаясь из библиотеки, увидел, как Ли и Марина стоят и кричат один на другого на углу Элсбет-стрит и Западной Нили. Несколько человек (большей частью женщин в эту пору дня) вышли на свое крыльцо посмотреть. Джун сидела в коляске, завернутая в мохнатое розовое одеяло, забытая, тихая. Ругались они по-русски, но последний аргумент в диспуте был достаточно понятным по выставленному пальцу Ли. На Марине была прямая черная юбка — я не знаю, называли ли уже тогда, такие юбки «карандашами» — и зиппер у нее с левой стороны был полураскрытый. Вероятно, просто ползунок застрял в ткани, но слыша, каким воплем зашелся Ли, можно было подумать, что она таким способом подцепляет себе мужнин. Она откинула назад волосы, показала на Джун, потом махнула рукой в сторону дома, в котором они сейчас жили — забитые водосточные трубы сочатся черной водой, мусор и пивные жестянки разбросаны на лысой передней лужайке — и закричала на него по-английски: — Ты говорить счастливая жизнь, а потом привезти жену и ребенка в этот свинюшник! Он вспыхнул до самых корней волос, сцепив руки у себя на впалой груди так, словно прибил их там, чтобы не наделали вреда. Ему бы это удалось — по крайней мере, на этот раз, — если бы она не рассмеялась, не покрутила пальцем себе возле уха в жесте, который понятен людям любой культуры. Она начала отворачиваться. Он одернул ее назад, толкнув коляску, едва не перевернув. А потом влепил Марине. Она упала на потресканный тротуар, заслоняя ладонями лицо, когда он склонился над ней. — Нет, Ли, нет! Нет бить меня больше! Он ее не ударил. При этом он одернул ее на ноги и встряхнул. У нее дернулась голова. — Ты! — скрипучий голос прозвучал слева. Я вздрогнул. — Ты, юноша! Это была пожилая женщина с ходунками. Она стояла у себя на крыльце в розовой байковой ночной рубашке и накинутом поверх нее ватном жакете. Ее седые волосы торчал прямо вверх, заставив меня вспомнить двадцатитысячевольтовый перманент Эльзы Ланчестер из «Невесты Франкенштейна»[556]. — Тот мужчина бьет ту женщину! Ну-ка иди-ка туда и положи этому конец! — Нет, мэм, — сказал я. Голосом неуверенным. Хотел еще было добавить «я не встану между мужем и женой», но это было бы враньем. Правдой было то, что я не буду делать ничего, что может потревожить будущее. — Ты трус, — сказала она. «Позвоните копам», — чуть не произнес я, но своевременно прикусил себе язык. Если это не стукнуло самой леди в голову, а я туда вложу сейчас эту мысль, это также изменит будущее. А приезжали ли копы? Хотя бы раз? В заметках Эла об этом ничего не было. Все, что я знал, это то, что Ли никогда не привлекался за жестокое обращение в семье. Я думал, что в то время и в той местности мало кто из мужчин за такое привлекался. Он поволок ее по тротуару за собой одной рукой, второй толкая коляску. Старуха кинула на меня последний сокрушительный взгляд и заковыляла в свой дом. Тоже самое сделали остальные зрители. Шоу закончилось. Уже попав в свою гостиную, я настроил бинокль на кирпичный дом-чудовище, который торчал по диагонали от меня. Через две часа, уже когда я был готов прекратить наблюдение, там появилась Марина с маленьким розовым чемоданом в одной руке и завернутым в одеяло ребенком во второй. Обидную юбку она сменила на слаксы и одела на себя, как показалось, два свитера — погода поворачивалась на холод. Она поспешно отправилась по улице, несколько раз оглянувшись через плечо, нет ли там Ли. Когда и я убедился, что он ее не преследует, вслед за ней пошел я сам. Она прошла четыре квартала, дойдя к автомойки на Западной Девис-стрит, и оттуда позвонила по телефону. Я сидел на противоположной стороне улицы с раскрытой перед лицом газетой. Через двадцать минут прибыл верный старик Джордж Бухе. Она с запалом заговорила с ним. Он повел ее к пассажирской стороне автомобиля и открыл для нее дверцу. Она улыбнулась и клюнула его в уголок губ. Я уверен, он высоко ценил и то, и другое. Потом он сел за руль и они отъехали. 6 Тем вечером состоялся еще один скандал перед фасадом дома на Элсбет-стрит, и вновь чуть ли не все соседи мгновенно появились, чтобы это увидеть. Чувствуя, что в массах сила, я присоединился к ним. Кто-то — почти наверняка Бухе — прислал Джорджа и Джинни де Мореншильд забрать остаток вещей Марины. Наверное, Бухе вычислил, что они единственные, кто способен повлиять на Ли без его физического укрощения. — Да будь я проклят, если хоть что-нибудь отдам! — орал Ли, забыв о соседях, которые алчно слушали каждое словцо. На шее у него напряглись жилы; лицо вновь раскраснелось; он буквально пылал. Как он, вероятно, ненавидел это свое свойство краснеть, словно та девушка, которую поймали во время передачи любовной записки. Де Мореншильд выбрал тактику урезонивания. — Друг мой, ты просто подумай. Так у тебя еще останется шанс. А если она обратится в полицию… — он пожал плечами и поднял руки к небу. — Тогда дайте мне время, — сказал Ли. Он оскалил зубы, но это выражение как можно дальше в мире лежало от человеческой улыбки. — Так я буду иметь время распороть ножом каждую из ее одежек и разломать каждую игрушку из тех, что надарили те жирные коты, чтобы подкупить мою дочурку. — Что там такое? — спросил у меня какой-то юноша. Ему было лет двадцать, он подъехал на «Швинне»[557]. — Семейная ссора, я так думаю. — Осмонт, или как там его фамилия, это же он? Русская леди его бросила? Своевременно, я бы сказал. Этот парень натурально бешеный. Он комми, вы это знали? — Кажется, я что-то такое слышал. Ли тронулся вверх по ступенькам своего крыльца, высоко держа голову, с прямой спиной — чисто Наполеон ретируется из Москвы, — когда его резко окликнула Джинни де Мореншильд: — Прекрати свои трюки, ты, придурок! Ли обернулся к ней, с широко раскрытыми глазами, не веря…сильно пораженный. Перевел взгляд на де Мореншильда, словно докоряя ему: «Или вы не в состоянии контролировать собственную жену», но де Мореншильд не произнес ничего. Он просто удивленно смотрел. Смотрел, словно уставший собственным опытом театрал, которому выпало увидеть пьесу, которая неожиданно оказалась довольно неплохой. Не прекрасной, далеко не Шекспир, но вполне приемлемой вещью, чтобы как-то убить время.