— …но у нее полным-полно друзей. — Он кивнул пальцем на Марину, которая вздрогнула. — Путного чего-то от них нет, но, может, хоть здесь на что-то пригодятся. Лучше бы ты шла отсюда, ма. Возвращайся домой. Дай мне хотя бы отдышаться. Маргарита метнулась к детскому манежу. — Откуда здесь это появилось? — Те друзья, о которых я тебе говорил. Половина из них богачи, а остальные выбираются. Им нравится говорить с Риной. — Ли въедливо оскалил зубы. — Те которые престарелые, зырят сладострастно на ее сиськи. — Ли! — шокированный голос, но выражение у нее на лице…удовлетворенное? Мамочка, обрадовавшаяся злости, которую расслышала в голосе своего сыночка? — Иди уже, ма. Оставь нас в покое. — Она хотя бы понимает, что мужчины, которые что-то дарят, ожидают и чего-то обратно? Она понимает это, Ли? — Убирайся, к черту, прочь! — потрясая кулаками. Едва не танцуя от бессильной злости. Маргарита улыбнулась: — Ты расстроен. Да и не дивно. Я приду вновь, когда ты будешь лучше собой владеть. И тогда я помогу. Я всегда хочу помочь. И вдруг она бросилась к Марине с ребенком. Точь-в-точь, будто в атаку. Обцеловав личико Джун, она двинулась по комнате назад. Уже возле двери она обернулась, показывая на детский манеж: — Скажи ей, чтобы хорошенько это почистила, Ли. В человеческих фекалиях всегда полно микробов. Если дитя заболеет, ты никогда не напасешься на врача. — Ма! Иди! — Меня уже нет, — кроткая, как молоко с булочкой. Она покрутила пальцами в детском жесте «бай-бай» и исчезла за дверью. Марина, держа ребенка, как щит, подошла к Ли. Они начали говорить. Потом кричать. Семейная солидарность развеялась по ветру; Маргарет об этом побеспокоилась. Ли забрал ребенка, начал ее баюкать на сгибе руки, и тогда — абсолютно неожиданно — бахнул в лицо свою жену. Из носа и губ у нее ринулась кровь, громко рыдая, Марина упала. Ли смотрел на нее. Ребенок также начал плакать. Ли погладил Джун по ее нежным волосам, поцеловал дочурку в щечку, вновь начал ее качать. Тяжело привставая, в поле зрения появилась Марина. Ли ударил ее боковым, и она вновь повалилась. Я увидел только мелькнувшую темную тучу ее волос. «Брось его, — подумал я, понимая, что она на это неспособна. — Бери ребенка и убегай. Уезжай к Джорджу Бухе. Согрей его постель, если так надо, но убирайся прочь от этого сухореброго монстра, материнского подкаблучника, как можно скорее». Но на деле это Ли ее бросил, по крайней мере, на некоторое время. Я больше никогда не видел его на Мерседес-стрит. 5 Это было их первое расставание. Ли поехал в Даллас искать работу. Я не знаю, где он ночевал. Согласно заметкам Эла, в ХАМе[543], но на самом деле не там. Возможно, он нашел себе место в каком-то из домов с дешевыми меблированными комнатами в городе. Меня это не волновало. Я знал, что они вновь сойдутся и снимут квартиру надо мной, а я уже от них устал. Это было большое облегчение, не слушать это его замедленное записью «я знаю», которое он проговаривал десятки раз на протяжении любого разговора. Марина удержалась на плаву благодаря Джорджу Бухе. Бухе приехал на пикапе «Шевроле» вместе с каким-то мужчиной вскоре после визита Маргариты и бегства Ли и вывез Марину оттуда. Когда грузовик отправлялся от дома № 2701 по Мерседес-стрит, мать с дочерью ехали в кузове. Розовый чемодан, который Марина привезла с собой из России, заложили одеялами, и в этом импровизированном гнездышке спала Джун. Пикап набрал скорость, и Марина успокоительно положила руку дочурке на грудь. На это смотрели девочки-попрыгуньи, и Марина им помахала. Они помахали ей в ответ. 6 Адрес Джорджа де Мореншильда я нашел в «Белых страницах» Далласа и несколько раз за ним проследил. Меня интересовало, с кем он может встречаться, хотя, если бы там случился какой-то ЦРУ-шник, кто-то из банды Ланского или другой возможный заговорщик, навряд ли бы я об этом узнал. Все, что могу сказать, он не встречался ни с кем, кто бы мог показаться мне подозрительным. Он ездил на работу; он посещал Далласский Кантри-клуб, где играл в теннис или плавал со своей женой; еще они с ней ходили в парочку стрип-клубов. Он не цеплялся к танцовщицам, но имел склонность на людях ласкать грудь и ягодицы своей жене. Похоже, она была отнюдь не против. Дважды он встречался с Ли. Однажды это состоялось в любимом стрип-клубе де Мореншильда. Похоже было, что Ли чувствовал неудобно в той атмосфере, и они не оставались там долго. Второй раз они ленчевали в кофейне на Браудер-стрит. Там они просидели почти до двух пополудни, чашка за чашкой попивая кофе. Ли уже было встал, передумал и вновь что-то себе заказал. Официантка принесла ему ломоть торта, и он ей вручил что-то, на что она, мимоходом взглянув, спрятала себе в карман фартушка. Когда они, в конце концов, оттуда убрались, я, вместо того чтобы следовать за ними, подошел к официантке и спросил, могу ли я увидеть то, что ей передал этот молодчик. — Вы его мо’ете себе забрать, — ответила она, отдавая мне лист желтой бумаги с напечатанным черным таблоидным шрифтом заголовком: ДВИЖЕНИЕ РУКИ ПРОЧЬ ОТ КУБЫ! Текст призвал «заинтересованных лиц» вступать в филиал этой богоугодной организации в Далласе — Форт-Уорте. НЕ РАЗРЕШАЙ ДЯДЕ СЭМУ ТЕБЯ ОБМАНЫВАТЬ! ПРО ИНФОРМАЦИЮ О СЛЕДУЮЩИХ СБОРАХ ПИШИ НА АДРЕС: А/Я 1919. — О чем они говорили? — спросил я у нее. — Вы коп? — Нет, но благодарю я лучше копов, — ответил я, вручая ей пятидолларовую банкноту. — Об этом, — показала она пальцем на прокламацию, которую Освальд наверно отпечатал на своем новом месте работы. — О Кубе. Будто мне на то не насрать. Но двадцать второго октября, меньше чем через неделю с того дня, президент Кеннеди также заговорил о Кубе. И тогда уже обосрались все. 7 Это блюзовый трюизм: ты не грустишь о воде, пока не высохнет твой колодец, тем не менее, к осени 1962 года я себе не воображал, что это так же касается маленьких ножек, которые топотят, сотрясая потолок над тобой. С того времени, как семейство со второго этажа выехало, дом № 214 на Западной Нили-стрит наполнился каким-то жутким, призрачным духом. Я тосковал о Сэйди, я начал беспокоиться за нее почти маниакально. Впрочем, немного подумав, тут можно откинуть слово «почти». Элли Докерти и Дик Симонс не восприняли всерьез мою тревогу касательно ее мужа. Сама Сэйди не восприняла это серьезно; насколько я понимал, она думала, что я стараюсь взять ее на испуг Джоном Клейтоном только лишь с целью помешать ей совсем выпихнуть меня из ее жизни. Никто из них не знал того, что, убирая из ее полного имени «Сэйди», получаешь имя, которое лишь на один слог отличается от Дорис Даннинг. Никто из них не знал об эффекте гармонии, который, вероятно, я и запустил одним лишь своим пребыванием в Стране Было. Кому в таком случае предъявлять обвинения, если что-то случится с Сэйди? Начали возвращаться плохие сны. Снилось Джимла. Я бросил следить за де Мореншильдом и начал ходить в продолжительные прогулки, которые начинались после полудня, а завершались возвращением на Западную Нили-стрит в девять, а то и в десять часов вечера. Я ходил и думал о Ли, который теперь работал помощником печатника в одной из Далласских компаний художественной печати, которая называлась «Джагерз-Чайлз-Стовол». Или о Марине, которая временно жила сейчас у недавно разведенной женщины по имени Эллина Холл. Госпожа Эллина работала у дантиста Джорджа Бухе, и именно он, этот дантист, был за рулем пикапа в тот день, когда Марина с Джун выехали из той дыры на Мерседес-стрит. Но больше всего я думал о Сэйди. Вновь и вновь о Сэйди. И о Сэйди вновь. Во время одной из тех прогулок я, кроме обычного угнетения, ощутил жажду и, зайдя в местную корчму, которая носила название «Плющ», заказал себе пива. Там молчал музыкальный автомат, и публика сидела непривычно тихо. Только когда официантка принесла и поставила передо мною кружку, сама моментально обернувшись к телевизору, что висел на стене за барной стойкой, я понял, что все здесь сейчас смотрят на того мужчину, которого я прибыл спасать. Он был бледным, серьезным. Темные круги виднелись у него под глазами. — Для прекращения накопления наступательного оружия внедряется жесткий карантин всех кораблей, которые перевозят на Кубу наступательное оружие. Все корабли, всех типов, которые направляются на Кубу, если они транспортируют оружие массового поражения, будут возвращены на обратный курс. — Иисус Христос! — произнес какой-то мужчина в ковбойской шляпе. — Шо он себе думает, шо на это должны де’ать русские? — Заткни глотку, Билл, — сказал бармен. — Нам надо это послушать. — Такой будет политика нашей страны, — продолжал Кеннеди. — Рассматривать любую ядерную ракету, запущенную с Кубы против любой страны в Западном полушарии, как нападение Советского Союза на Соединенные Штаты, что послужит причиной полномасштабного ответного удара по Советскому Союзу. Застонала, схватившись за живот, женщина в конце барной стойки. Мужчина, который сидел с ней рядом, обнял ее, она склонила голову ему на плечо. Я увидел на лице у Кеннеди страх и решимость в равной мере. А что еще я увидел — так это энергию жизни, полную преданность доверенной ему работе. Ему оставалось ровно тринадцать месяцев до встречи с пулей убийцы. — Как необходимое мероприятие, я усилил нашу военную базу в Гуантанамо и уже сегодня эвакуировал оттуда членов семей нашего персонала. — Выпивка всем присутствующим за мой счет, — вдруг объявил Ковбой Билл. — Так как похоже уже на конец пути, амигос. — Он положил две двадцатки рядом со своей рюмкой, но бармен даже рукой не шевельнул, чтобы их забрать. Он смотрел на Кеннеди, который как раз призвал господина Хрущева отвести «эту тайную, неосмотрительную, провокационную угрозу мира во всем мире». Официантка, которая приносила мне пиво, стойкая твердая и не расположенная к соплям крашеная блондинка лет пятидесяти, вдруг взорвалась слезами. Это положило конец моим сомнениям. Я встал со стула, зигзагами прошел между столами, сидя за которыми, словно послушные дети, мужчины и женщины не отрывались глазами от телевизора, и проскользнул к одной из телефонных кабинок, которые стояли возле машины «Ски-Болл»[544]. Телефонистка сказала мне, что за первые три минуты разговора мне нужно вбросить сорок центов. Я вбросил два четвертака. Аппарат звякнул. Замедленно до меня долетали слова Кеннеди, который продолжал говорить тем своим гнусавым новоанглийским голосом. Теперь он предъявлял обвинения советскому министру иностранных дел Андрею Громыко в том, что тот лжец. Кто бы сомневался. — Соединяю, сэр, — отозвалась телефонистка. А дальше ляпнула: — Вы сейчас слушаете президента? Если нет, вы должны включить радио или телевизор! — Я слушаю, — ответил я. Сэйди, наверное, тоже. Сэйди, чей муж уже успел выпустить из себя немало апокалипсического дерьма, гладко лакированного научными терминами. Сэйди, чей дружок-политик, выпускник Йельского университета, говорил ей, что что-то серьезное должно произойти в Карибском регионе. Новая горячая точка; возможно, Куба. Я понятия не имел, что скажу, чтобы ее успокоить, но с этим проблемы не возникло. Телефон звонил и звонил. Мне это не нравилось. Где она может быть в понедельник, в половине девятого вечера, в Джоди? В кино? Мне в это не верилось. — Сэр, ваш абонент не отвечает. — Я знаю, — сказал я и скривился, услышав, как из моего собственного рта выскочила любимая фраза Ли. Я повесил трубку, и мои четвертаки звякнули в лоток возврата монет. Я уже было нацелился вбросить их вновь в аппарат, но передумал. Что хорошего мне подарит звонок к мисс Элли? Я занесен в ее список злостных нарушителей. И в таком же списке Дика я, вероятно, тоже. Оба скажут мне, чтобы не совал нос в чужие дела. Когда я вернулся в бар, Уолтер Кронкайт показывал сделанные U-2[545] снимки советских ракетных баз, которые там строятся. Говорил, что много членов Конгресса подбивают Кеннеди, чтобы тот отдал приказ их бомбардировать или срочно инициировал полномасштабное вторжение. Впервые в истории американские ракетные базы и Стратегическое командование ВПС перешли в состояние готовности DEFCON-4[546]. — Вскоре американские бомбардировщики Б-52 начнут барражировать рядом с границами Советского Союза, — говорил Кронкайт тем своим глубоким, завораживающим голосом. — И — это очевидно для всех нас, тех, кто отслеживал событию последних семи лет этой все более и более зловещей холодной войны, — вероятность ошибки, потенциально губительной ошибки, возрастает с каждой новой эскалацией… — Не жди! — завопил мужчина, который застыл возле бильярдного стола. — Бомбардируй уже сейчас тех проклятых хуесосов комми, чтобы дерьмо из них летело! На эту кровожадную реплику прозвучало несколько протестующих восклицаний, но они утонули в общем шквале аплодисментов. Я вышел из «Плюща» и трусцой побежал на Нили-стрит. Добравшись дотуда, я прыгнул в «Санлайнер», и его колеса закрутились в сторону Джоди. 8 Я мчался по шоссе 77 вдогонку за лучами собственных фар, а по радио, которое в моей машине вновь работало, не подавалось ничего другого, кроме все более ужасных кушаний. Даже ди-джеи подхватили ядерную лихорадку, заговорив фразами на подобие: «Господи, благослови Америку» и «Держим порох сухим». Когда ди-джей радиостанции КЛИФ завел «Боевой гимн Республики»[547], я выключил приемник. Это уже слишком было похоже на то, что происходило после атак 11.09.2001. Я «утопил педаль в пол» и не отпускал ее, несмотря на страдание «Санлайнера» и на ту стрелку, которая на шкале ТЕМПЕРАТУРА ДВИГАТЕЛЯ уже подползала к самой высокой отметке. Все дороги лежали почти полностью пустыми, поэтому уже около полпервого-ночи двадцать третьего октября я завернул на подъездную аллею Сэйди. Ее желтый «Фольксваген-Жук» стоял перед закрытыми воротами гаража, и свет горел в нижних окнах, но на мой звонок в дверь никто не откликнулся. Я обошел дом и забарабанил в кухонную дверь, но также без всякого результата. Мне это нравилось все меньше и меньше. Она прятала запасной ключ под ступенькой задней двери. Выловив его, я разрешил себе войти в дом. В нос мне ударил безошибочный дух виски и застоявшаясь вонь сигарет. — Сэйди? Тишина. Я пересек кухню и оказался в гостиной. На низеньком столике перед диваном стояла доверху заполненная окурками пепельница, лежали чем-то залитые журналы «Лайф» и «Лук». Дотронувшись до них, я понюхал свои пальцы. Скотч. Зараза. — Сэйди? Теперь я расслышал еще и другой запах, который хорошо помнил по запоям Кристи: острый привкус блевоты. Я бросился по короткому коридорчику на другую сторону гостиной. Там стояли, одни против другого, две двери, одни вели к ее спальне, другие к комнатушке, которая служила кабинетом. Они были закрыты, но приоткрыта была дверь в ванну в конце коридора. Безжалостные флуоресцентные лампы освещали забрызганные рвотными массами края унитаза. А еще было и на розовом кафеле пола, и на краю ванны. На умывальнике, возле мыльницы, стояла аптечный пузырек. Без крышки. Я побежал в спальню. Она лежала поперек измятого покрывала, в комбинации и одном замшевом мокасине. Второй валялся на полу. Кожа у нее была цвета свечного воска, сначала показалось, что она не дышит. И тогда она, захрапев, втянула в себя воздух и с хрипом его выпустила. Грудь ее целых четыре ужасных секунды оставались недвижимой, потом вновь состоялся тот хриплый вдох-выдох. На ночном столике тоже стояла переполненная пепельница. Измятая пачка «Уинстона» — с одним углом, обожженным топорно погашенной сигаретой, — лежала поверх трупов мертвых солдат. Рядом с пепельницей стоял полупустой стакан и бутылка «Гленливетта»[548]. Виски осталось еще много — спасибо Бог за маленькие подарки, — но меня беспокоил на самом деле не скотч. А пилюли. Также на столе лежал конверт из манильской бумаги, откуда выглядывали какие-то фотографии, но я на них не глянул. Не тогда.