— Это будет позже, — сказал я и отправился к своей машине, оставив его стоять взволнованного. 7 Достав из багажника «Санлайнера» сейфик, я поставил его на пассажирское сидение с намерением своими силами отнести в мой номер, и так потом и сделал. Но в тот момент, когда остаток моего имущества забирал швейцар, на полу между сидениями я заметил кое-что, что заставило меня стыдливо вспыхнуть, абсолютно непропорционально увиденной вещи. А впрочем, то, что было заучено в детстве, остается самой сильной из наук, а вторым правилом, которое я запомнил еще сидя на коленях у матери, было — надо всегда своевременно возвращать библиотечные книжки. — Мистер швейцар, если вас это не очень затруднит, подайте мне вон ту книжку, пожалуйста, — попросил я. — Да, сар! С удовольствием! Это была книга «Отчет Чепмена» [324], роман, который я взял в Нокомысской публичной библиотеке где-то за неделю до того, как решил, что уже настало время обувать сапоги-скороходы. Наклейка на углу прозрачной суперобложки гласила: ТОЛЬКО 7 ДНЕЙ, ПОМНИТЕ О СЛЕДУЮЩЕМ ЧИТАТЕЛЕ. Уже в номере я взглянул на часы и увидел, что сейчас всего лишь шесть вечера. Летом библиотека открывается не раньше полудня, зато работает до восьми. Далекие расстояния принадлежат к тем немногим вещам, которые в 1960 году стоят дороже, чем в 2011, но детское чувство вины не оставляло меня. Я позвонил гостиничной телефонистке и дал ей телефонный номер библиотеки в Нокомысе, прочитав его из карточки, вставленной в кармашек на внутренней стороне задней части переплета. От написанной под тем номером фразы — «Если задерживаете книгу на 3 дня позже срока возвращения, позвоните по телефону, пожалуйста» — я почувствовал себя мерзкой собакой. Моя телефонистка заговорила с другой телефонисткой. За ними слышалось слабое бормотание чьих-то голосов. В моей голове промелькнуло, что в то время, из которого я сюда заявился, большинство тех отдаленных говорунов уже будут мертвыми. И тогда на другом конце начал звонить телефон. — Алло, Нокомысская публичная библиотека, — отозвался голос Хэти Уилкинсон, но эта деликатная пожилая леди звучала так, словно сидела в огромной железной бочке. — Алло, миссис Уилкинсон… — Алло? Аалло? Вы меня слышите? Этот проклятый междугородний! — Хэти? — я уже кричал. — Это Джордж Эмберсон звонит по телефону! — Джордж Эмберсон? Ой, Боже мой! Откуда вы звоните по телефону, Джордж? Я едва не сказал ей правду, но хребтовый радар выдал единственный, но очень громкий писк и я прокричал: — Батон Руж![325] — В Луизиане? — Да. У меня ваша книжка! Я только сейчас это увидел! Я хочу ее вам высла… — Нет нужды так кричать, Джордж, связь уже намного лучше. Наверное, телефонистка сначала не вставила, как следует наш штекер. Я так рада вас слышать. Это промысел Божий, что вас там не было. Мы так переживали, хотя брандмейстер и говорил, что дом был пустым. — О чем это вы говорите, Хэти? О моем домике на пляже? А и в правду, о чем же еще. — Да! Кто-то бросил зажженную бутылку с бензином туда в окно. Через пару минут загорелось все здание. Брандмейстер Дуранд думает, что какие-то ребята, которые приезжали туда пьянствовать, так побесились. Немало гнилых яблок сейчас. Это из-за того, что все боятся той Бомбы, так муж мой говорит. Конечно. — Джордж? Вы еще там? — Да, — подтвердил я. — Какая у вас книжка? — Что? — Какая именно у вас книжка? Не заставляйте меня проверять карточный каталог. — О, «Отчет Чепмена». — Ну, тогда отошлите ее как можно скорее, хорошо? У нас здесь очередь на нее. Ирвинг Уоллес чрезвычайно популярен. — Да, я обязательно вышлю. — И мне очень жаль, что так случилось с вашим домом. Вы потеряли какие-то вещи? — Все важное со мной. — Поблагодарим за это Бога. А назад вы скоро ве… Прозвучало «клац» такое громкое, что меня будто в ухо ужалило, а потом загудела открытая линия. Я положил трубку на место. Скоро ли я вернусь назад? Я не видел необходимости в том, чтобы перезванивать и отвечать на этот вопрос. Но теперь я буду более осторожным с прошлым, так как оно не только чувствует агентов-преобразователей, но и имеет зубы. Утром я первым делом отослал в Нокомысскую библиотеку «Отчет Чепмена». А потом поехал в Даллас. 8 Через три дня я уже сидел на скамейке на Дили-плазе и смотрел на кирпичный куб Техасского хранилища школьных учебников. В конце дня стояла невыносимая жара. Я приспустил галстук (если у вас в 1960-м не было на шее галстука, даже в знойные дни, это вызывало к вам ненужное внимание) и расстегнул верхнюю пуговицу простой белой рубашки, но это не очень помогало. Как и скупая тень вяза, который рос за моей скамейкой. Когда я заселялся в отель «Адольфус» на Комерс-стрит, мне был предложен выбор: с кондиционером или без кондиционера. Я заплатил дополнительные пять баксов за комнату, где наоконный аппарат гарантированно понижал температуру до семидесяти восьми[326], и если бы в моей голове был мозг, я бы сейчас пошел туда, а не ждал, когда шлепнусь здесь от солнечного удара. Возможно, посвежеет с наступлением ночи. Пусть хоть немного. Но этот кирпичный куб не отпускал моих глаз, а его окна — особенно одно, угловое, правое, на шестом этаже, — казалось, изучают меня. От этого здания явно исходила какая-то угроза. Вы — если там, в самом деле, есть какой-то вы — можете с этого смеяться, называя это не чем иным, как эффектом, рожденным моим уникальным знанием будущего, тем не менее, это не объясняет того, что на самом деле удерживало меня на той скамейке, не смотря на убийственную жару. А удерживало меня чувство, что я уже видел это здание раньше. Оно напомнило мне литейку Киченера в Дерри. Книгохранилище не было руиной, но оно дышало тем же самым чувством осознанной угрозы. Я вспомнил, как подошел к той увязшей в землю, черной от сажи дымовой трубе, что лежала среди сорняка, словно гигантская доисторическая змея, которая задремала на солнце. Припомнил, как заглянул в ее темное жерло, такое большое, что я мог бы прямо туда войти. И еще я припомнил ощущение того, что там есть что-то внутри. Что-то живое. Что-то, что желает, что бы я туда вошел. Зашел в гости. Возможно, на долгий, долгий срок. Заходи, — шептало окно на шестом этаже. — Рассмотри все здесь. Здесь сейчас пусто, те несколько человек, которые работали летом, уже ушли домой, но если ты обойдешь дом вокруг к грузовой платформе при железнодорожном пути, там ты найдешь открытую дверь, я знаю. Наконец, что здесь такого, чтобы его охранять? Ничего, кроме школьных учебников, да даже те ученики, для которых они предназначены, не очень их желают. Как тебе самому об этом хорошо известно, Джейк. Заходи. Поднимайся на шестой этаж. В твое время здесь музей, люди приезжают со всего мира, и кое-кто из них все еще плачет за тем мужчиной, который был застрелен, и за всем тем, что он мог бы сделать, но сейчас 1960 год, Кеннеди все еще простой сенатор, а Джейка Эппинга не существует. Только Джордж Эмберсон существует, мужчина с короткой стрижкой, в пропотевшей рубашке и распущенном галстуке. Человек своего времени, так бы сказать. Заходи, поднимайся. Или ты боишься призраков? Как ты их можешь бояться, когда того преступления еще не случилось? Но они были, призраки были. Вероятно, не в Новом Орлеане на Магазин-стрит, а здесь? О, да. Только я так и не увидел их, так как заходить в Книгохранилище мне хотелось не больше, чем углубляться в поваленную дымовую трубу в Дерри. Освальд получит работу по сортировке школьных учебников всего лишь за какой-то месяц до убийства президента, и все это длительное время ожидания мне надо избегать любых острых углов. Нет, я был намерен придерживаться того плана, который набросал Эл в заключительном разделе своих заметок, в том, который озаглавлен ВЫВОДЫ ОТНОСИТЕЛЬНО ДЕЙСТВИЙ. Хотя он и был уверен в теории одинокого стрелка, Эл, однако, не отбрасывал небольшой, но статистически весомой вероятности того, что он может ошибаться. В своих заметках он называл это «окном неопределенности». Как то, что на шестом этаже. Он был намерен прикрыть это окно навсегда 10 апреля 1963, более чем за полгода до приезда Кеннеди в Даллас, и я считал, что эта его идея имеет смысл. Возможно, именно тогда, в апреле, и, скорее всего, именно в ту ночь — а чего ждать? — я убью мужа Марины и отца Джун так же, как уже убил Фрэнка Даннинга. И уколов совести будет не больше, чем тогда. Если ты видишь паука, который торопится по полу к колыбели, где лежит твой ребенок, ты еще можешь колебаться. Возможно, даже будешь взвешивать, а не поймать ли его в бутылку, чтобы выпустить во дворе, пусть себе доживает там свою маленькую жизнь. Но если ты уверен, что паук ядовитый? Какая-нибудь черная вдова[327]? В таком случае ты не будешь колебаться. Совсем не будешь колебаться, если у тебя есть здравый смысл. Ты наступишь на паука и раздавишь его. 9 У меня был собственный план на время между августом 1960 и апрелем 1963. Как только Освальд вернется из России, я буду держать его на виду, но не буду вмешиваться. Я не могу этого себе позволить из-за эффекта бабочки. Если в английском языке и существует более неумелая метафора, чем «цепь событий», мне такова неизвестна. Цепи (кроме тех, которые, как я думаю, все мы когда-то учились делать в детсаду из бумажных лент разного цвета) — крепкая вещь. Мы пользуемся ими, поднимая моторные блоки из наших грузовиков, ими мы сковываем руки и ноги опасным преступникам. Не существует больше той реальности, которую я когда-то знал. События неустойчивы, это я вам говорю, как домики, собранные из игральных карт, а приближаясь к Освальду — не говоря уже, чтобы предостерегать его против совершения преступления, которое он еще даже не задумал, — я потеряю единственное мое преимущество. Бабочка расправит крылышки, и курс Освальда будет изменен. Сначала, вероятно, произойдут мелкие изменения, но, как говорится в песне Брюса Спрингстина, из пустячков, бэйби, складываются большие вещи[328]. Это могут быть и изменения в лучшую сторону, такие, что уберегут человека, который сейчас работает сенатором от Массачусетсе. Но мне в это не верилось. Так как прошлое сопротивляется. В 1962, как говорилось в одной из записей, которые Эл делал на полях своих заметок, Кеннеди собирался посетить Хьюстон[329], выступить в университете Райса с лекцией о полете на Луну. «Открытая аудитория, подиум без пуленепробиваемого экрана», написал Эл. От Хьюстона до Далласа меньше трехсот миль. Что если Освальд надумает застрелить президента там? Или предположим, что Освальд действительно поставлен козлом отпущения. А я напугаю его, и он убежит из Далласа назад в Новый Орлеан, а Кеннеди все равно погибнет, став жертвой мафии или каких-то заговорщиков из ЦРУ? Хватит ли мне отваги вернуться через кроличью нору и вновь начать все с нуля? Вновь спасать семью Даннингов? Спасать Каролин Пулен вновь? Я на эту миссию израсходовал уже почти два года. Захочется ли мне инвестировать в нее еще пять, с таким же неуверенным, как всегда, результатом? Хорошо, чтобы не дошло до того, чтобы в этом убедиться. Лучше обезопаситься. Дорогой из Нью-Орлеана в Техас я решил, что самый лучший способ наблюдать за Освальдом без того, чтобы попасться на его пути — это жить в Далласе, пока он будет жить в спутнике Форт-Уорте, а потом самому перебраться в Форт-Уорт, когда Освальд переедет с семьей в Даллас[330]. Эта идея была искушающей, благодаря ее простоте, но она не была действенной. Я понял это через несколько недель после того, как впервые присматривался к Техасскому книгохранилищу и остро почувствовал, что оно — словно та бездна Ницше — присматривается ко мне. Август и сентябрь того года, когда проходили выборы президента, я провел, путешествуя на «Санлайнере» по Далласу, в поисках квартиры (даже теперь, после всего, чувствуя тоску по моему верному Джи-Пи-Эсу, когда изредка останавливался, чтобы спросить у кого-то о дороге). Ничто не казалось подходящим. Сначала я думал, что дело в самих квартирах. Потом, когда начал уже лучше чувствовать этот город, я понял, что дело во мне. Единственная правда заключалась в том, что мне не нравился Даллас, и восемь недель придирчивого изучения города хватило, чтобы я пришел к выводу, что в нем многовато того, чего я никогда не полюблю. Газета «Таймс Геральд» (которую немало даллассцев обыденно называли «Грязь Геральд») была жестяным рупором утомленной самоуверенности. Другая, «Морнинг Ньюс», могла наводить лоск лирикой, разглагольствуя о том, как Даллас с Хьюстоном «наперегонки направляются в рай», но небоскребы, о которых шла речь в редакторской колонке, оставались островком архитектурного выпендрежа в окружении кварталов, которые я сам для себя начал называть Большим американским культом плоскости. Газеты игнорировали те обширные трущобы, где начинали понемногу разрастаться полосы расового отчуждения. Немного подальше располагались усадьбы среднего класса, в которых жили по-большей части ветераны Второй мировой и Корейской войн. У ветеранов были жены, которые целыми днями только и делали, что «пледжевали» мебель и «мейтеговали»[331] белье. У большинства было по 2,5 ребенка. Подростки стригли траву, развозили на велосипедах «Грязь Геральд», глянцевали семейные автомобили «Черепаховым воском»[332] и слушали (втайне) Чака Берри по транзисторным радиоприемникам. Наверное, уверяя своих родителей, что он белый[333]. За пригородными районами, с их вертушками на лужайках, лежали бескрайние пространства плоской пустоты. Кое-где мобильные оросительные установки еще обслуживали поля хлопка, но Королева Хлопка по большей части уже была мертва, ей на смену пришли бесконечные акры кукурузы и сои. На самом деле самыми прибыльными культурами округа Даллас были электроника, текстиль, сплетни и черные нефтедоллары. Буровых скважин рядом было немного, но когда ветер дул с запада, из запасов Пермского бассейна[334], в городе вдвойне воняло нефтью и природным газом. Деловой район в центре города кишел пронырами, которые красовались в прикидах, которые я привык мысленно называть «полный даллас»: клетчатый спортивный пиджак, узкий галстук с зажимом из дутого золота (эти зажимы, шестидесятницкие версии более поздних погремушек хип-хоперов, шли обычно с бриллиантами или с их правдоподобными заменителями, главное, чтобы блестели), белые брюки «Сансабелт»[335] и украшенные хитроумным шитьем сапоги. Они работали в банках и инвестиционных компаниях. Они торговали соевыми фьючерсами, лизингами нефтяных месторождений и землей на запад от города, где не могло расти ничего, кроме вонючего дурмана и перекати-поля. Они хлопали один другого по плечам ладонями с изнизанными перстнями пальцами и звали один другого «сынок». На поясах, там где бизнесмены в 2011 году носят свои мобильные телефоны, многие из них носили пистолеты в кобурах ручной работы. Одни бигборды призвали к импичменту Главы Верховного суда Эрла Уоррена; с бигбордов скалился Никита Хрущев (NYET, COMRADE KHRUSHCHEV. — гласила надпись. — ЭТО МЫ ВАС ПОХОРОНИМ!)[336]; а на одном бигборде, на Западной Комерс-стрит, было написано: АМЕРИКАНСКАЯ КОММУНИСТИЧЕСКАЯ ПАРТИЯ ЗА РАСОВУЮ ИНТЕГРАЦИЮ. ПОДУМАТЬ ТОЛЬКО! Этот бигборд было оплачен кем-то, кто называл себя «Союзом чаевников»[337]. Дважды на бизнесах-офисах, имена владельцев которых могли намекать на их еврейское происхождение, я видел нарисованную свастику. Мне не нравился Даллас. Нет, сэр, нет, мэм, совсем не нравился. Я невзлюбил его уже с того момента, как зарегистрировался в отеле «Адольфус» и увидел, как в тамошнем ресторане метрдотель, схватив за руку тщедушного официанта, кричал ему что-то прямо в лицо. Но, не смотря ни на что, у меня здесь дело, и я должен здесь оставаться. Так я тогда думал. 10 Двадцать второго сентября я нашел место, которое, в конце концов, показалось мне пригодным для жизни. На Блэквел-стрит в Северном Далласе отдельно расположенный гараж, переделанный в довольно приятную двухэтажную квартиру. Самая большая замануха — кондиционер воздуха. Самый большой недостаток — владелец земли и здания Рей Мак Джонсон, расист, который поведал мне, что, если я здесь поселюсь, самое мудрое будет держаться подальше от соседней Гринвил-авеню, где полно забегаловок расово смешанного пошиба и черномазых с «ножами-выкидухами», как он их назвал. — Я не имею ничего против ниггеров, — поведал он мне. — Нет-сэр. Это Бог проклял их на это положение, а не я. Вы же знали это или нет? — Думаю, этот раздел в Библии я пропустил.