Прошлое отбивалось от перемен, так как они были разрушительны для будущего. Перемены создавали… Мне вспомнился старый рекламный клип аудиокассет «Мэморекс». Там хрустальный бокал лопался от звуковой вибрации. Просто от обертонов. — И с каждым изменением, которое мне удавалась, количество этих обертонов увеличивалось. Именно в этом и заключается настоящая опасность, так? В тех проклятых обертонах? Без ответа. Возможно, он когда-то знал, а теперь забыл; возможно, не знал этого никогда. «Легче, — напутствовал я себя…как делал это пять лет тому назад, когда до первых проблесков седины в моих волосах еще оставалось время. — Легче, не переживай так». Я поднырнул под цепь, левое колено у меня вскрикнуло, потом на какую-то секунду задержался, постоял под зеленой стеной сушилки, которая возвышалась по левую сторону. На этот раз там не было обломка цемента, который бы отмечал место, где начинаются невидимые ступеньки. На каком расстоянии от цепи они были? Я не мог вспомнить. Я двинулся медленно, подошвы моих туфель скрежетали по потресканному цементу. Шух-ШВАХ, шух-ШВАХ, — приговаривали шерстоткацкие станки…и тогда, когда я сделал шестой шаг, а потом седьмой, звук изменился на ген-ГЕН, ген-ГЕН. Я сделал следующий шаг. И следующий. Скоро я дойду до конца сушилки и окажусь на том конце двора. Пропала. Пузырек лопнул. Я сделал еще один шаг и, хотя ступеньки там не было, на короткое мгновение увидел свою туфлю в двух позициях. Она стояла на цементе, но еще и на грязном зеленом линолеуме. Я сделал еще один шаг, и тут уже сам я оказался в двух позициях. Большая часть моего тела стояла возле сушилки Ворумбо в конце ноября 1963 года, но часть меня была еще где-то, но совсем не в кладовке харчевни Эла. А что, если я выйду совсем не в Мэне, даже не на земле, а в каком-то другом измерении? В каком-то месте с диким красным небом и воздухом, который отравит мне легкие и остановит мое сердце? Я вновь оглянулся назад. Ленг стоял, где стоял, в пальто, которое хлопало на ветре. Его лицо оставалось таким же невыразительным. «Ты сам себе господин, — казалось, говорило это лицо. — Я не могу заставить тебя хоть что-то сделать». Это правда, но если через кроличью нору я не попаду в Стране Будет, я не смогу вернуться в Страну Было. И Сэйди останется мертвой навсегда. Я закрыл глаза и заставил себя сделать новый шаг. Вдруг я расслышал аммиачный запах, а еще и другой, более неприятный дух. После того как ты проехал через всю страну на автобусах «Грейхаунд», занимая в них задние места, этот, второй запах, не узнать было невозможно. Это был гадкий аромат туалета, который для своей очистки нуждался в чем-то более кардинальном, чем обрызгивание стенок освежителем воздуха «Глейд». Глаза закрыты, я делаю еще один шаг и слышу у себя в голове это «хрясь». Раскрыл глаза. Я стою в маленьком, грязном туалете. Тут нет унитаза; он демонтирован, на том месте осталась лишь тень от его основы. Древний писсуар, когда-то ярко-голубой, теперь выцветший до свинцово-серого цвета, лежит в уголке. Туда-сюда по нему маршируют муравьи. Уголок, из которого я вышел, был заставлен картонными ящиками с пустыми бутылками и жестянками. Это напомнило мне снайперское гнездо Ли Освальда. Отодвинув в сторону пару ящиков, я расчистил себе путь в эту маленькую комнатушку. Отправился к двери, но потом пододвинул коробки на место. Нет смысла облегчать кому-то возможность случайно провалиться в кроличью нору. И уже потом я вышел во двор, назад в 2011 год. 7 Было темно, когда я последний раз спускался через кроличью нору, и, естественно, темно было и сейчас, так как с того времени прошло всего лишь две минуты. Тем не менее, многое изменилось за эти две минуты. Я увидел это даже во тьме. На протяжении прошлых сорока восьми лет в какой-то день произошел пожар, и фабрика сгорела вхлам. Все, что от нее осталось, это несколько почерневших стен и поваленная дымовая труба (что напомнило мне, конечно, ту, которую я когда-то видел на месте литейки Киченера в Дерри) и несколько кучек камней. Не было там ни следа магазинов «Твои Мэнские одежки» или «Л. Л. Бин экспресс». Просто стояла разрушенная фабрика на берегах Андроскоггина. И больше ничего. В тот июньский вечер, когда я отбыл в свою пятилетнюю миссию по спасению Кеннеди, температура была приятно умеренной. Сейчас было дико жарко. Я снял барашковую куртку, которую купил в Оберне, и закинул ее в смрадную уборную. Во второй раз, прикрыв дверь, я увидел на них табличку: ТУАЛЕТ НЕ РАБОТАЕТ!!! НЕИСПРАВНА КАНАЛИЗАЦИОННАЯ ТРУБА!!! Хоть умирают молодые, красивые президенты или живут молодые, красивые президенты, хоть живут молодые и красивые женщины, а потом умирают, но неисправные канализационные трубы под двором старой фабрики Ворумбо, очевидно, вечные. И цепь там была тоже. Я прошел к ней вдоль грязной стены какого-то старого здания, которое заменило собой сушилку. Поднырнув под цепью и зайдя за угол, я оказался перед ее фасадом и увидел, что это заброшенный круглосуточный магазин «Квик-Флеш». Витрины были разбиты и все полки из него вывезены. От заведения не осталось ничего, кроме скорлупы, где единственный, с почти мертвой батареей, аварийный огонек зудел, словно умирающая муха на зимнем окне. На остатках пола аэрографом было нарисовано граффити, и света как раз хватало, чтобы его прочитать: УБИРАЙСЯ ИЗ ГОРОДА, ТЫ, ПАКИ СУЧЕНОК[688]. Я прошел по потресканному цементному двору. Автостоянка, где фабричные рабочие когда-то оставляли свои машины, исчезла. На том месте ничего не было построено; остался просто прямоугольный пустырь, где валялись разбитые бутылки, обломки асфальта и одинокими кучками рос сорняк. С некоторых кустов, словно старинные конфетти, свисали использованные кондомы. Я задрал голову посмотреть на звезды и не увидел ни одной. Небо окутывали низкие тучи, не достаточно плотные, чтобы разрешить немного пробиваться через себя неуверенному свету луны. Мигалку на перекрестке Мэйн-стрит и 196-го шоссе (когда-то известного как Старый Льюистонский путь) тут заменили светофором, но он не работал. Но с этим все было в порядке; ни какого автомобильного движения на дорогах не было. «Фруктовая» исчезла тоже. На том месте, где стоял магазин, зияла дыра. Напротив ее, где в 1958 году стоял «зеленый фронт», а в 2011-м должен был стоять банк, располагалось что-то под названием «Пищевой кооператив провинции Мэн». Но и тут витрины были разбиты, а все продукты, которые когда-то могли находиться внутри, давно исчезли. Заведение стояло такое же выпотрошенное, как и «Квик-Флеш». На полдороги через перекресток я моментально застыл, пораженный громким водянисто-ледяным скрежетом. Единое, что в моем воображении могло издавать такой звук, это какой-то экзотический самолет, который, пробивая звуковой барьер, одновременно снимает с себя обледенение. Встрепенулась земля у меня под ногами. Где-то пискнула автомобильная сигнализация и сразу замолчала. Залаяли собаки, а потом одна за другой притихли. «Землетрясение в Лас-Анджлиисе, — вспомнил я. — Семь тысяч погибших». На 196-м шоссе вспыхнули фары, и я второпях бросился на тротуар. Автомобиль оказался маленьким угловатым автобусом с надписью КОЛЬЦЕВОЙ на освещенном маршрутном шильде. Что-то звякнуло в моей памяти, но я не знал, к чему это. Какой-то обертон, подумал я. На крыше у автобуса находилось несколько вращающихся приборов, на вид будто бы вентиляторы-охладители. Воздушные турбины, вероятно? Возможно ли такое? Звука двигателя внутреннего сгорания я не услышал, лишь негромкое электрическое гудение. Я смотрел ему вслед, пока не исчез вдалеке единственный задний огонек. Хорошо, итак, бензиновые двигатели ликвидированы в этой версии будущего — на этой нити, если воспользоваться терминологией Зака Ленга. Это хорошая новость, разве не так? Возможно, хотя воздух, который я втягивал своими легкими, отдавал чем-то мертвенным, и вдобавок в нем ощущался еще какой-то запах, который напомнил мне запах трансформатора моего поезда «Лайонел», когда я, мальчиком, гонял его очень долго[689]. «Время уже его выключить, пусть немного отдохнет», — обычно говорил мне тогда отец. Было там, на Мэйн-стрит, несколько заведений, в которых, казалось, еще так-сяк идут дела, но по-большей части стояли развалины. Тротуар лежал потресканный, всякая дрянь валялась на нем. Я увидел с полдесятка припаркованных машин, и все были или бензиново-электрическими гибридами, или с теми вертушками на крышах. Стояла там «Хонда Зефир», другая машина называлась «Такуро Спирит»; еще одна «Форд Бриз». На вид очень старые, а парочку из них была разбита вандалами. У всех на лобовом стекле были розовые наклейки с надписями черными буквами, достаточно большими, чтобы прочитать в полутьме: ПРОВИНЦИЯ МЭН. КАРТОЧКА «А». ВСЕГДА СООТВЕТСТВУЕТ ПИЩЕВЫМ ТАЛОНАМ. На другой стороне улицы тусовалась стая подростков, они о чем-то говорили, смеялись. — Эй! — позвал я их. — А библиотека еще работает? Они вытаращились на меня. Я увидел огоньки сигарет… вот только запах долетал почти наверняка одурманивающий. — Пошел на хер, дядя! — сказал мне в ответ один из них. Другой отвернулся и, приспустив штаны, сверкнул задом. — Тут найдешь любую книжку, все твои! Ватага захохотала, они пошли, говоря вполголоса, оглядываясь. Меня не поразило то, что мне показали голую сраку — это было не впервые, — но мне не понравились их взгляды, а голоса еще меньше. Там могли о чем-то сговариваться. Джейку Эппингу в это не совсем верилось, но Джордж Эмберсон ни чуточки не сомневался; Джордж прошел через немало разного, и именно Джордж сейчас наклонился, поднял два обломка цемента, с кулак величиной, и засунул их себе в передние карманы, просто, на всякий случай. Джейк решил, что это глупость, но возражений не выдвигал. На следующем углу бизнес квартал (какой бы он не был) вдруг оборвался. Я увидел пожилую женщину, которая спешила по улице, нервно оглядываясь на тех ребят, которые теперь были немного впереди на другой стороне Мэйн-стрит. На женщине был платок и что-то похоже на респиратор — на подобие тех, которыми пользуются люди с хроническими обструктивными заболеваниями легких или с прогрессирующей эмфиземой. — Мэм, вы не подскажете, библиотека… — Оставьте меня в покое! — Глаза у нее были большие, испуганные. На миг через пробел в тучах засветилась луна, и я заметил, что лицо у нее покрыто язвами. Та, что находилась у нее под правым глазом, казалось, добралась до самой кости. — У меня есть бумаги, где говорится, что у меня есть право быть на улице, на нем есть печать Совета, так оставьте меня в покое! Я иду к своей сестре, должна ее навестить! Те ребята — плохие ребята, и скоро они начнут свои дикарства. Только троньте меня, я звякну своим звонком, и констебль сразу подъедет сюда. Что-то у меня были сомнения в отношении этого. — Мэм, я всего лишь хочу узнать, библиотека еще… — Она уже много лет как закрыта и никаких книжек там нет! Теперь там проводят Ступеньки Ненависти. Оставьте меня в покое, говорю вам, так как иначе я звякну констеблю. Она поспешила прочь, каждые несколько секунд оглядываясь, чтобы удостовериться, что я ее не преследую. Я разрешил ей отдалиться от меня на достаточную дистанцию, чтобы женщина хоть немного успокоилась, и тогда сам вновь отправился вдоль Мэйн-стрит. С коленом у меня кое-как наладилось после того перенапряжения на ступеньках Книгохранилища, но я все еще хромал и буду хромать и дальше некоторое время. В закрытых шторами окнах некоторых домов горел свет, но я был почти уверен, что поставляется он не Энергокомпанией Центрального Мэна. Это были коулменовские фонари[690], а в некоторых случаях керосиновые лампы. Большинство домов стояли темными. От некоторых остались обугленные руины. На одной из развалин была нарисована свастика, а на другом аэрографом написано: ЕВРЕЙСКАЯ КРЫСА. А… а действительно ли она сказала Ступеньки Ненависти? Перед фасадом одного из тех домов, которые находились в хорошем состоянии — он был похож на настоящее имение, по-сравнению с другими — я увидел длинную жердь коновязи, словно в каком-то старом фильме-вестерне. И там стояли настоящие кони. Когда небо просветилось в очередном спазматичном разрыве, я увидел и лошадиные «яблоки», некоторые кизяки совсем свежие. Подъездная аллея туда лежала за закрытыми воротами. Луна спрятался вновь, поэтому я не смог прочитать табличку на железной решетке, тем не менее, мне не было необходимости ее читать, чтобы догадаться, что там написано: ПОСТОРОННИМ ЗАПРЕЩЕНО. Вдруг прямо перед собой я услышал, как кто-то четко выговорил единственное слово: — Пиздец! Голос явно немолодой, непохожий на тех диких ребят, и прозвучало это не с их, а с моей стороны улицы. Тот мужчина, судя по его голосу, был под градусом. А еще было похоже на то, что говорит он сам с собой. Я отправился на этот голос. — Мать’во’еб! — вскрикнул голос раздраженно. — ’лядь сраная! Наверное, он был от меня в квартале. Прежде чем до туда добраться, я услышал металлический лязг и тот голос завопил: — Убирайтесь прочь отсюда! Богом проклятые сопляки сучьи! Убирайтесь прочь отсюда, пока я не достал свой пистолет! Ответом на это прозвучал насмешливый хохот. Это были те сорвиголовы, парни-планокуры, и голос, который отозвался, бесспорно, принадлежал тому из них, который показал мне сраку: — Единственный пистоль, который у тебя есть, прячется у тебя в штанах, да и у того, могу поспорить, кривое дуло! Вновь хохот. А следом высокий металлический звук «спеннньг». — Уебки, вы сломали мне спицу! — теперь в голосе того мужчины, который кричал на них, уже зазвенел страх. — Прочь, прочь, стойте, где стоите, на своей стороне! Тучи разошлись. Через щель была видна луна. В ее неуверенном свете я увидел старика в инвалидной коляске. Он сидел немного впереди, на перекрестке Мэйн-стрит с Годдард-стрит, если этой улице не изменили название. Одно колесо его застряло в канаве, от чего кресло тележки пьяно перекосилось на левую сторону. Парни уже двинулись через улицу к нему. Тот, который послал меня на хер, держал рогатку с заряженным в нее большим камнем. Этим объяснялся тот металлический лязг. — Есть старые баксы, дед? Впрочем, нам сгодятся и новые баксы, а консервы, есть? — Нет! Если в вас нет ни грамма совести, чтобы вытянуть меня из канавы, в которой я застрял, то хоть оставьте меня в покое, идите своей дорогой! Но они уже раздрочились и просто так отступиться не желали. Они собирались ограбить его даже на то мелкое дерьмо, которое он мог иметь, возможно, еще и побить, а перевернуть его, так это наверно. Джейк с Джорджем слились воедино, и у обоих в глазах покраснело от злости. Внимание поганцев все было направлено на старикана в инвалидной коляске, и они не заметили, когда я направился к ним по диагонали — точно, как тогда на шестом этаже Книгохранилища. От моей левой руки все еще было немного пользы, однако правая, укрепленная трехмесячным курсом физиотерапии сначала в Паркленде, а потом в «Эдемских садах», была в полном порядке. Ну, и были еще остатки меткости, благодаря которой я когда-то выступал третьим бейсменом в школьной команде[691]. Первый обломок цемента я влепил прямо в грудь тому, который засветил мне свою сраку. Он вскрикнул от боли и удивления. Все ребята — их там было пятеро — обернулись ко мне. И когда это произошло, я увидел, что лица у них такие же изъеденные, как и у той испуганной женщины. Парень с рогаткой, юный мистер На Хер, выглядел хуже всего. На том месте, где у человека торчит нос, у него не было ничего, кроме дыры. Я перебросил второй кусок цемента из левой в правую и метнул его в самого высокого из ребят, одетого в огромные мешковатые брюки, подтянутые вверх так, что их пояс сидел у него едва ли не на груди. Он задрал руку, защищаясь. Камень ударил по руке, выбив из нее на землю папиросу. Лишь взглянув на мое лицо, он развернулся и побежал. Следом рванул и Голосракий. Осталось трое. — Покажи им, как козлам рога вправляют, сынок! — завопил старик в кресле-каталке. — Ради Христа, они этого заслужили! Я в этом не сомневался, но их было больше, а мой боезапас закончился. Когда имеешь дело с подростками, единственный возможный способ победить в такой ситуации — это не выказывать страха, только натуральную грубость взрослого. Тебе нужно наступать, и именно это я и сделал. Я схватил правой рукой мистера На Хер за перед его рваной майки, а левой выхватил у него рогатку. Он вытаращился на меня, глаза широко раскрыты, но не пошевелился, чтобы организовать какое-либо сопротивление. — Ты серло, — произнес я, приблизив свое лицо вплотную к нему…и начхать, что там не было носа. Он вонял потом, дурью и глубокой немытостью. — Что ты за серло такое, чтобы нападать на деда в инвалидной коляске? — Что вы за… — Чарли Блядь Чаплин. Тот, который ездил в Париж, где леди любят танцевать. А теперь пошел на хер отсюда. — Отдайте мне мою… Я понял, чего он хочет, и шарахнул ей его в центр лба. Брызнула одна из его язв, и боль, несомненно, была дьявольская, так как глаза у него наполнились слезами. Я же преисполнился отвращением и сожалением, но ничего из этого я старался не выказать. — Ничего ты не получишь, серло, кроме шанса убраться отсюда раньше, чем я вырву из твоей, несомненно, гнилой мошонки твои никчемные яйца и запихну их в ту дыру, где у тебя должен был бы расти нос. У тебя один шанс. Пользуйся. — Я набрал в грудь воздух, и тогда закричал ему прямо в лицо, брызгая визгом и слюной. — Убегай! Наблюдая, как они мчатся прочь, я почувствовал стыд и победную радость в очень равных пропорциях. Старый Джейк был мастером успокаивать разбуянившихся подростков в школьных коридорах в последнюю пятницу перед началом каникул, но выше этого его опыт и умения не простирались. Однако новый Джейк был отчасти Джорджем. А Джордж немало чего уже прошел. Из-за меня послышался тяжелый приступ кашля. Это вернуло меня мысленным взором к Элу Темплтону. Управившись с кашлем, старик сказал: